Южный крест

Небо светлело, пушки бухали реже, точно вконец обессилели. Мимо Андрея на руках тянули тяжелое орудие, на илистом берегу завяз грузовик, возле него суетились, тужились, а в кузове старшина с черными петлицами махал рукой, подзывал:

— Приказ командира полка! Всем брать по одному!

И переваливал через борт, помогал взять на плечо ящики со снарядами.

Веригин подумал: «Вчера бы вас…»

Подумал устало и безразлично. Пожалуй, в душе проклюнулась даже радость, что на долю этих выпало меньше…

Шагал на пушечные выстрелы измученно, валко, хотел что-то вспомнить и никак не мог, точно в последние сутки, в эту вот ночь, у него отняли все.

Осталась только смертельная усталь.

— А что, дадут ордена?

Кто это?

Андрей поднял, повернул голову: рядом шагал Мишка Грехов. Он тащил на плечах станину пулемета, уверенно и твердо переставлял сильные ноги. Шел — локти вперед, голову опустил низко, тяжело покачивал ею в такт шагам.

Веригин удивился: зачем это — орден?..

Мишкина голова ниже задранных локтей, точно парень отыскивает что-то на земле, и Андрей посочувствовал, как тяжело ему… И тем, кто несет снаряды… Впервые подумал, что самое страшное на войне — испытывать каждый день вот эти нечеловеческие тяготы.

Мишка опять заговорил. Веригин увидел вдруг Мишкино лицо, потное, красное, измазанное грязью. С изумлением отметил: в нем нет усталости — только напряжение. Старший лейтенант Веригин почувствовал землю под ногами, увидел зеленую траву, рытвины и воронки, разбитую бричку, куцехвостую лошадь вверх ногами и мертвого немца в изорванном мундире… А рядом — своего… Убитый красноармеец лежал ничком, распояской, подтянув под себя ноги и широко раскинув руки. И еще одного. С необыкновенной ясностью припомнил атаку, кинжальный огонь пулеметов, ледяную воду и голос: «Нихт шиссе!..» Потом немецкие окопы…

Мишка опять повернул голову:

— Первый раз видел генерала. Ей-богу.

Сделалось совсем светло, небо голубело чисто и безгрешно, и Андрей подумал, что хуже прошедшей ночи уже ничего не будет. И от этой мысли сделалось вроде бы легче…

А Мишке хотелось говорить. Может, оттого, что самое страшное миновало, он остался жив, а ротный Веригин в общем-то простецкий, свой парень. Вот он, шагает рядом, и с ним можно разговаривать. Отчего же нельзя, если с генералом разговаривал?

— Ты про какого генерала? — спросил Андрей.

Мишка глянул удивленно:

— Почем я знаю… Вы же ему докладывали, — и, словно поняв наконец, что старший лейтенант не помнит этого, обрадовался, заторопился: — Высокий такой генерал. Вместе с командиром дивизии были. Сказали, чтоб представили всю роту, — повертел головой вправо, влево, словно испугался чего-то, закончил торопливо: — Всех, кто остался живой.

Андрей тоже повернул голову, глянул по сторонам, обернулся назад: за ним гуськом шли солдаты. Это были его солдаты. Их осталось так мало, что в первую минуту не поверил: «Быть не может». Сбавил шаг, пропускал мимо, считал. Потом поискал глазами… Но больше не нашел.

Двадцать человек.

Вспомнил про Мишку и про себя: двадцать два. Оторопел, приостановился…

Не знал, что это еще не самое страшное.

* * *

В огне, в дыму, в корчах раненых и стонах умирающих занялся пятый день наступления. Андрей Веригин кому-то приказывал и кого-то подымал с земли. Бесчувственно, тупо вставал… Навстречу смерти. Почему-то оставался жив… И Мишка Грехов был еще жив. В минуты передышки тот скалил зубы:

— Нормально.

Протягивал большую черную руку — просил у ротного окурочек. Ему присвоили помкомвзвода, и Мишка неведомо где сумел добыть треугольнички, новенькие, эмалированные. Прикрепил на воротник изорванной гимнастерки. Вчера ему вручили орден Красной Звезды. Мишка, как положено, ответил, что служит Советскому Союзу. Потом завернул орден в тряпочку, оглянулся и спрятал в карман.

Веригин спросил:

— Это — зачем? Разве для того наградили?

С видимым сожалением Мишка прикрепил орден на гимнастерку, сказал:

— Неохота — поколупается до дому.

Впервые за три дня подвезли горячее, солдаты по воронкам и блиндажам хлебали щи, держали в руках теплый хлеб, взглядывали вверх: хоть бы пожрать дали.

Мишка выпятил грудь, спросил:

— Ну как?

Веригин писал донесение командиру батальона. Поднял голову, сказал:

— Ничего, нормально, — и впервые за три дня улыбнулся: — Орденоносец теперь.

Сидел, привалившись к земляной осыпи, положив на колено каску. На листке из блокнота писал: «На семнадцатое мая рота потеряла…»

Редко ложились немецкие мины, рядом в окопе стонал раненый:

— Братцы, братцы…

И чей-то голос лениво урезонивал:

— Не скули, Максимов, надоело. Всей-то раны — тьфу! А стонов — немцы слышат. Поимей совесть.

Именно в этот момент Веригин подумал, что происходит что-то не то.

Мишка Грехов спросил:

— Наступаем-то мы куда?

— На Харьков, — сердито кашлянул Веригин.

Мишка Грехов дохлебал из котелка, приподнялся, поглядел в немецкую сторону:

— Штой-то мы — как гвоздь в сучок…

Пушки били редко, устало, словно артиллеристы раздумывали, стрелять или не стрелять. И мины рвались не густо… Веригину вдруг подумалось, что самое правильное — отойти на исходные позиции.

* * *