Южный крест

Но ничего еще не кончилось. Все только начиналось. И самое страшное случится не в этот день и не в ближайшую ночь, когда станут форсировать Северский Донец, когда будут валиться мертвыми на берегах и тонуть в холодной черной воде, и даже не через пять дней, когда немецкие танки будут давить мертвых и живых…

Потом будут ехать, идти, бежать и опять идти, неизвестно куда и зачем. Мишка Грехов потеряет своего ротного и взводного и с отчаяния, со злобы станет набирать отступающих солдат под свою команду, его будут слушаться, ему станут подчиняться… Потому что самое страшное на войне — не видеть своих командиров. Потом он выстрелит в своего солдата. И убьет его. А солдат не был ни предателем, ни даже трусом…

Будут держать круговую оборону и прорываться. С гранатами и бутылками станут против танков. А еще через месяц…

Но это все будет потом.

А началось под Харьковом двенадцатого мая. Ни рядовой Грехов, ни старший лейтенант Веригин, ни другие не знали, да и не могли знать, как неверно все это, как плохо…

В докладах и планах командования Юго-Западного направления все выглядело убедительно, а в верхах не было твердого мнения… Желание действовать активней было настолько велико, что решили не сковывать инициативу…

Может, все обстояло несколько иначе… Фактом осталось, что двенадцатого мая сорок второго года русские армии повели решительное наступление в двух сходящихся направлениях. Целью наступления на первом этапе был Харьков.

В тот же день, к ночи, передовые отряды семьдесят восьмой дивизии достигли Северского Донца.

В немецком блиндаже, с обоями, с рождественскими открытками, с портретами полуголой танцовщицы и Гитлера, горела карбидная лампа, было тесно и душно. Из блиндажа только что выволокли убитого немецкого майора, не успели притереть кровь — явился полковник Добрынин со штабом, а следом, как будто только и ждал, чтоб отыскали надежное убежище, вошел Жердин — перчатки в руке, пистолет на боку.

— Почему остановились, в тине завязли? Я спрашиваю!..

Подбородок двигался тяжело, неповоротно, словно вязала его нестерпимая боль. А глаз не видно — спрятались под козырьком фуражки.

Подполковник Суровцев, будто не слыша гневного голоса командующего, смахнул с дощатого стола чужие объедки, неспешно расстелил карту.

Полковник Добрынин стоял навытяжку:

— Рота триста тринадцатого полка на том берегу.

— Весь полк — на правый берег! К двенадцати ноль-ноль. До утра расширить плацдарм, чтобы дать возможность танкам…

Наверху, за толстым перекрытием, ухало. Блиндаж то мелко-мелко трясся и что-то дребезжало в нем, точно оконное стекло, то испуганно привставал, и тогда, всякий раз в одном месте, что-то сухо надламывалось и трещало…

— На участке вашей дивизии пойдут танки! Чтоб до рассвета… Вы слышите, полковник Добрынин?

Рядом, за стеной, земля оглушительно разломилась. Блиндаж приподнялся и криво осел; ослепительный огонь карбидной лампы утонул в пыли, из потолка вылезло бревно.

Жердин вынул платок, отер лицо:

— Сколько до берега?

Полковнику Добрынину вдруг подумалось, что такие вот минуты уже были: блиндаж, артиллерийский обстрел, прямое попадание, пыль — не продохнешь — и огонь… Голос командующего, Суровцев над картой…

Мысль о том, что все повторяется в мельчайших подробностях, пришла оттого, что всегда одинаковой остается смерть.

И тогда, и теперь до смерти было несколько шагов.

До верной смерти оставалось два километра. Там, на берегу Северского Донца, лежали мертвые и живые. Там больше было мертвых.

Подполковник Суровцев ткнул пальцем за Северский Донец, глянул на Жердина прямо и остро, как будто старался угадать, что думает, на что надеется командующий.

— Я не могу судить о масштабах операции, анализировать ее стратегически… Я не знаю всех возможностей. Многое, однако, мне представляется сомнительным…

Жердин шагнул к столу. Из-под козырька фуражки черно, льдисто смотрели немигающие глаза. Приложил все пять пальцев к потрепанной карте… И потянулся к Суровцеву.

А может, начальнику штаба только показалось…

Но нет… Жердин, прямой, высокий, с твердокаменным лицом, наклонился через стол:

— Завтра к вечеру дивизия должна быть на этом рубеже! — И повел подбородком вниз. — Штаб на левом берегу не задерживать. Тыловые службы…

Перед мысленным взором встало то, чего опасался. Понял: начальник штаба дивизии тоже опасается. И Добрынин…

Именно поэтому замолчал, так и не закончил про тыловые службы.

Есть сомнение. Но есть приказ. И — дисциплина. А главное, есть люди, на которых Жердин надеялся.

На фронте от Изюма до Белгорода сейчас происходило то, чему генерал Жердин пытался воспрепятствовать. Но, делая сейчас то, что считал пагубным для армии, все-таки не терял надежды: видел чужие глаза, слышал неспешный, вдумчивый голос, видел синий карандаш…

Жердин не потерял надежды… Хотелось только, чтоб верили, надеялись все. Чтоб тоже видели синий карандаш…