Южный крест

Канонада выросла, словно приблизилась… Паулюс, стараясь прогнать тревогу, отметил, что нынешней ночью этого не должно быть.

Он спросил:

— Новые данные о Жердине есть?

— Нет, господин генерал, — отозвался адъютант. И вдруг почувствовал себя виноватым: и за то, что нет новых данных о русском генерале, дивизии которого вот уж почти год оказывают шестой армии жестокое сопротивление, и за то, что разговор в этот вечер не получился и настроение у командующего плохое…

Повернули назад, остановились у домика, в котором жил Паулюс. Молчали, слушали перекаты артиллерии.

Что бы это значило? Ведь не должно быть…

— По-моему, способный военачальник, — сказал Паулюс.

Это о ком, о русском генерале? Артур Шмидт сдержанно фыркнул:

— Я думаю, что утром увидим этого Жердина воочию.

В соседнем домике хлопнула дверь. По скрипучим порожкам сбежал офицер, в руке белел листок…

Артиллерийская канонада показалась вдруг зловещей, а генерал Жердин — недосягаемым.

Офицер подошел, вытянулся:

— Радиограмма от генерала Хубе, господин командующий. Русские ведут массированный артиллерийский огонь на участке три — пять — семь в сторону Дона. Дивизия несет потери. Генерал Хубе считает, что русские имеют целью прорвать окружение и уйти на левый берег Дона…

Через минуту, глядя на карту с оперативной обстановкой, Паулюс едва заметно улыбнулся:

— Генерал Жердин нервничает. Я его понимаю. — И повернулся к Виттерсгейму: — Прикажите уплотнить боевые порядки вашего корпуса на участке возможного прорыва, — помолчал, прибавил: — Я думаю, пленных будет мало.

Генерал Паулюс уверен, что будет много убитых.

В таких боях всегда много убитых.

Теперь настала пора окончательно установить время и место форсирования Дона, вопрос взаимодействия с четвертой танковой армией, материального обеспечения и воздушного прикрытия, своевременного пополнения пехотных частей…

В рабочей комнате Паулюса горело электричество, говорили вполголоса; только Артур Шмидт произносил громко: «Я настоятельно прошу учесть!..»

Ему не нравилось, что совещание проходит на этот раз не у него, не нравился фон Виттерсгейм с его манерой держаться непринужденно и уверенно, не нравилось, что командующий говорит сегодня больше, чем всегда, а он, Шмидт, довольствуется тем, что вставляет замечания… Они недостаточно вески, эти замечания, чтоб их приняли всерьез. А первый адъютант, как всегда, стенографирует беседу…

Изящным движением генерал Паулюс бросил карандаш, откинулся на спинку стула:

— Ближайшие недели будут решающими, господа.

Раздался телефонный звонок, встревоженный, громкий.

Звонить в такой поздний час прямо командующему?..

Паулюс протянул руку подчеркнуто не спеша, но именно этим выдал свое волнение. Спросил:

— Что случилось?

Худое профессорское лицо было холодным. Но вот брови поползли вверх…

— Этого не может быть! — произнес он громче и строже, чем говорил всегда.

Он еще слушал, но уже было ясно, что на передовой очень плохо. С величайшим трудом дождался паузы, нетерпеливо кашлянул:

— Вы меня слышите? Я приказываю: всеми силами воспрепятствовать переправе противника! Докладывайте каждый час. Командир корпуса прибудет через двадцать минут. Вы меня слышите? Через двадцать минут.

Генерал фон Виттерсгейм поднялся.

— Русские начали переправу на левый берег Дона в районе Хлебный — Зимовейский. Предполагаю — они решили пожертвовать артиллерией, чтобы сохранить живую силу. В создавшемся положении генерал Жердин принял единственно правильное решение. — Паулюс прикрыл глаза тяжелыми веками и, не желая скрывать досады и волнения, побарабанил холеными пальцами по коробке французских сигарет. — Хотел бы я видеть этого Жердина…

Взглянул на своего начальника штаба… Чуть заметная, ироническая улыбка тронула его сухие губы.

Паулюс не мог увидеть Жердина. Тот стоял на берегу Дона, под крутояром. Южнее, в двадцати километрах, все еще грохотало, но с каждой минутой артиллерийский бой становился глуше, можно было различить отдельные выстрелы, и хорошо, если артиллеристы продержатся еще полчаса…

На душе было тяжело. Как не было еще никогда. Понимал, что иного выхода нет: отдал приказ артиллеристам, чтобы спасти армию. И все-таки — страшно, когда ты, единолично, своей властью, приказываешь людям умереть.

При бледном свете предутренней луны по всей шири Дона — лодки, плоты, люди. Крики, команды, ржание лошадей. А канонада вдалеке оседает, и отдельные пушечные выстрелы становятся все реже… Совсем близко, Жердин знал — в полутора километрах, стали рваться гранаты, безостановочно, взахлеб залились пулеметы: арьергард полковника Добрынина сдерживал натиск противника.

— Михаил Григорьевич, пора, — сказал Суровцев. И первым пошел к лодке, возле которой дожидались трое бойцов.

Жердин слушал, как приближается арьергардный бой. Старался уловить пушечные выстрелы ниже Трехостровской… Но там затихло.