Южный крест

Генерал Паулюс замолчал. Кого-то поискал холодными глазами. Но не нашел…

В Берлине торопливая рука поставила на излучине Волги число, месяц, год. Человек в табачном мундире еще не знал, какой роковой станет для Германии его подпись. Он был убежден, что желание и воля, которые вложил сейчас в золотое перо, завтра дойдут до каждого солдата, довершат разгром России.

Сталинград. Август.

Гитлер дважды подчеркнул дату. Сделал все возможное для собственной гибели.

* * *

Сталинград стоял задымленный, серый, насупленный. Прилепился, прижался к Волге черными заводскими корпусами, вкогтился в каменистые обрывы булыжными взвозами, уперся в блеклое небо мартеновскими трубами и зенитными пушками. Город тяжело вздыхал железными утробами, рвал и ломал густой летний зной ударами паровых кузнечных молотов, могучими гудками фабрик и заводов.

А Волга текла ослепительная и горячая. Волга текла уверенная. На пристанях, на дощатых трапах матросы под тяжелыми мешками покрикивали свое извечное «берегись!». Упирались, тянули катера, привычно шагали сбочь возов ломовые извозчики, на перекрестках стояли непреклонные милиционеры, а в холодке, на тротуарах, возле трамвайных остановок, лежали, сидели беженцы, черные от солнца и пыли, смотрели перед собой незрячими глазами.

На закате левый берег, дальние полынные взгорья теплели, розовели, но именно в это время казались особенно пустынными и безлюдными.

Куда ехать-то? За Волгой, сказывают, воды напиться не найдешь. До Урала, до самой Сибири шагать?.. Нет уж, видно, дальше Волги уходить, пятиться некуда — кончилась русская землица.

Она не кончалась. Но тут, на порыжелых от солнца безводных буграх, клином сошелся весь белый свет. Сюда, к пропыленному, продымленному городу, серому и неуютному, тянулись эшелоны, обозы, колонны автомашин, летели, жались к земле связные самолеты. Стучали колеса, охрипшими от жары и напряжения глотками орали паровозы: «На Сталингра-ад!»

По безлюдному Заволжью, от Кайсацкой и Джаныбека, с Хары и Улагана, через безводные солончаки, мимо пересохших степных лиманов, где изредка попадались только чабанские становища да висели в сухом небе орлы-курганники, шла, тянулась полумертвая от устали пехота. Шли конные и верблюжьи обозы. Воду из копаней и колодцев выпивали до грязи. Ночью, на коротких привалах, солдаты жевали сухие концентраты, ворчали:

— До войны не дойдешь — сдохнешь.

Командиры, валясь от усталости, поднимали бойцов:

— Станови-ись!

* * *

Мария Севастьяновна собралась в Сталинград в ночь на восемнадцатое. Накидала в чемодан нужное и ненужное — не видела, что берет. Сидела на полу, смотрела на свой последний холст: река, закат… На переднем плане примятая трава и кем-то оставленная косынка…

Мерзость и пошлость.

Поднялась…

Краски на палитре засохли. Взяла тюбик ультрамарина, выдавила весь. Большой кистью, которой обычно грунтовала холсты, размашисто перечеркнула крест-накрест.

В комнате было душно, пахло нафталином. Мария знала, чувствовала, что с этого дня, с этого вечера жизнь повернулась, как солдат «кругом». Она ехала в прифронтовой город, почти на войну. Она хотела искупить — может быть, несуществующую — вину.

Теперь будет в Сталинграде. Туда устремилась вся Россия.

Опять взглянула на холст… Останется жива — напишет новую картину. Все люди, что останутся живы, будут жить по-другому…

Мария вдруг подумала, что очищение стоит неимоверно дорого: покупают его ценой жизни. Но покупают. Потому что жить по-настоящему можно только честно.

Смотрела на холст, а видела себя на Смоленском бульваре, возле огромной витрины, наглухо заложенной мешками с песком. В густеющих сумерках мрачно высились каменные дома с незрячими глазницами черных окон, октябрьский ветер гнал обрывки театральных афиш, газет и конторских бланков. В серое небо подымались аэростаты воздушного заграждения. Тяжело и глухо трамбуя булыжную мостовую, вытянулась походная солдатская колонна. Железные каски, черные жала штыков… В сумерках лиц не разглядеть. А Мария хотела увидеть, угадать… Хотела найти одно-единственное. Знала, что нет его тут, не может быть, потому что идут солдаты по всем дорогам, по всей России, и все-таки смотрела, неотрывно, напряженно, словно от того — увидит иль не увидит — зависела вся остальная жизнь.

Пехота шла и шла, сквозь Москву, на закат. А Мария стояла и смотрела. Все солдаты казались одинаково рослыми, сильными, каждый был похож на полковника Добрынина. Потому что Мария хотела видеть своего мужа. И — видела… Потому что все эти люди, одетые в серые шинели, вооруженные и молчаливые, шли туда, где был Иван.

На другой день Мария уехала рыть окопы. Уехала в чем была, в чем ходила по московским улицам, с модной прической и маникюром.