Южный Урал, № 31

Я жаден стал. Мне жалко каждое мгновенье,
Что промелькнуло, не оставив след
Законченной строкой стихотворенья,
Блокнотными обрывками помет.
Мы брали лом в неопытные пальцы,
В дыму домов мы в города ползли, —
Окопов и землянок постояльцы,
Прошедшие с боями полземли.
Мы нашей музе говорили тихо:
— Ковать строку нам некогда в пути,
Вот кончим бой, и вот минует лихо,
Лишь до победы, милая, дойти…
А время шло и волос подсекало,
Морщины пробивало на лице,
И трижды гимнастерка выцветала
И солью покрывалась на бойце.
Всё в юности нетрудно и несложно,
В семнадцать лет часов не берегут,
Еще вся жизнь перед тобой, — и можно
Пожертвовать течением минут.
Нет, ни о чем я не жалею, право,
Я жил, копя свой опыт и строку.
Друзья мои! За нами наша слава
Немало повидавших на веку.
Всё это так. Но музе говорю я:
— Закончен бой. Мы начинаем бой.
Давай работать вместе, не горюя,
Нам столько надо написать с тобой!
Давай друг другу взглянем честно в лица
В вечернем трепетании зари.
Нас возраст заставляет торопиться,
Нас опыт подгоняет: — Говори!
Мне жаль мгновенье… Ведь просчетов бремя
Нам с каждым днем нести труднее, друг.
Чем ближе к смерти — тем быстрее время
По циферблату совершает круг.
Мы жили круто и сражались круто,
И я желал бы только одного:
Не потерять для строчки ни минуты
В свистящих бурях века моего!

Михаил Аношкин ТРУДНАЯ ПОРА Рассказ

1

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «Боевой листок». У окна в простенке покоилась неоконченная картина. Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо выписано изумительно точно. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане. На кончиках пухлых губ задрожала улыбка, девушка спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

Костя уронил на бумагу кляксу, но опять ничего не сказал.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпение. Он поднялся медленно, большой, неуклюжий, повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.

— Слушай, ты!.. — с выдохом прошептал он и шагнул к девушке.

— Ох, какой ты злой, Костя! — улыбнулась Таня так обескураживающе, что Костя лишь тяжело вздохнул, коротко, но безнадежно тряхнул рукой и снова прилег у серого квадрата.

Таня скрылась в своей «каморке», как она в шутку звала небогатую цеховую библиотеку, скрытую за дощатой загородкой. Комнатка занимала одну треть красного уголка, с левой стороны от входа.

Несколько минут спустя Таня появилась опять, но уже не в пальто, а в рабочем халате, не в шляпке с замысловатыми завитушками, а в скромной косынке, с книгой в руке. Она спустилась по лестнице в цех, и словно из-под земли перед нею вырос технолог Слава Бергамутров, парень лет двадцати пяти, худощавый, в очках. Он приспособил шаг под Танин и понес свою очкастую голову рядом с неприступной головкой Тани. Молча шагали по широкому пролету и, наконец, Слава сказал:

— Понимаешь, я этот кронштейн изменил совершенно, у плашки сместил отверстия и теперь, по-моему, получилось то, что нужно.

— Слава, но это же неинтересно.

— Да? — наклонил голову Бергамутров, нацеливаясь очками в ее карие насмешливые глаза.

— Ты каждый день начинаешь с изменений в своей машине и никогда не говоришь «здравствуй».