Иван Болотников

– У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаи-чем стали величать. Не возгордись, сынок, – с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.

– Не возгоржусь, батя, – просто отвечал сын.

…Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и

не ответил Пахому. Лишь возле самого затона молвил:

– Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.

– Бог даст – выйдет твой Афоня. Одно непонятно – пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, – пожал плечами Исай. И невдомек ста-рожильцу, что его затейливый и безобидный сосед-мужичонка за мир пострадал.

– Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, – произнес Пахом, окинув взглядом ниву.

– Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще мы горюшка, – хмуро высказал Исай.

– Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, – не понял старожильца Аверьянов.

– Свою пиву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколько ден тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.

• •••••••••••••••••¦

Объехав поутру княжыо пиву, Калистрат сказал Мокею:

– Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.

– Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?

– Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня – на княжьем поле, три дня – па мужичьем. А в воскресенье – богу молиться, – пояснил приказчик.

– Обижен я на тебя, – вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.

– Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, – повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.

– Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.

– У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь – мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона.

Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет. Не сумлеваюсь, сердешный, – про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.

Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.

На второй же день, когда мужики убирали свои нивы, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили – ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.

Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:

– Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.

– А как же мужичьи загоны, молодец?

– Поначалу – княжья нива, потом – мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, – продолжал Якушка, – велено освободить под новый урожай. Жито грузи на подводы – ив Москву. На торги князь хлеб повезет.

– Вон оно как, – неопределенно молвил приказчик.

– А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? – с сомнением полюбопытствовал Мокей.

– Доподлинно так, православные. В стремянных холопах у князя ходит. Отъехал ли в Москву Болотников?

– На ниве он, сердешный С Исайкой овсы ленут.

– Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, – сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.

Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих полос согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.

Долго сидел на крыльце Калистрат Егорыч. Прикидывал в уме, загибая пальцы. И наконец позвал Мокея.

– Завтра, как только Исай со своими на ниву уйдет, обойди самолично все остальные избы. Покличь мужиков к моему двору да батюшку Лаврентия позвать не забудь.

– А что ж Исайку не звать? Он и сам придет.

– Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы – смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?

– Здоров будь, Иванка!

– Здорово, друже.

– Садись на коня. В Москве нонче весело. К князю поедем. Чего среди мужиков застрял?

Болотников отложил косу и, шурша по стерне пеньковыми лаптями, вышел на межу, вытер краем шапки пот с лица.

– Экий ты неприглядный, братец. В рубахе дырявой, лапти обул. Пошто княжий наряд скинул?

Иванка положил тяжелую руку на плечо челядинца, глянул ему прямо в глаза и сказал твердо: