Иван Болотников

На селе мужики оставались в тревоге. Татары могут вновь на вотчину наскочить и все порушить. Не пора ли всем миром в Москву податься за высокие каменные стены. Однако и там спасенья нет: в прошлый набег, почитай, все подмосковные бежане погибли. Уж не лучше ли в глубоких лесах укрыться? Туда басурмане побаиваются забредать.

Может, и лучше, что не успел Василису на село привести. Бортник Матвей, ежели о татарах проведает, надежно укроет ее в лесных чащобах.

– Эгей, Иванка, чего голову повесил? – окликнул Болотникова бобыль. – Ну-ка, угани загадку.

– Не до завирух нынче, – отмахнулся Иванка.

– Пущай болтает. Затейливый мужичонка, – поддержал бобыля Тимоха Шалый.

– Слушайте, православные. Скрипит скрыпица, едет царица, просится у царя ночевать: «Пусти меня, царь, ночевать, мне не год годовать, одну ночь ночевать. Утром придут разбойники, разобьют мои косточки, отнесут в пре-светлый рай!»

Мужики зачесали затылки. А Афоня, посмеиваясь, крутил головой и все приговаривал:

– Ни в жизнь не угадать вам, родимые. Могу об заклад биться. Вот в белокаменную прибудем – в кабак пойдем. Ежели винца поднесете – поясню мудрость свою.

Через два дня посошные люди ⁷⁷подъехали к Москве.

Глава 2 МАМОН ПОТЕШАЕТСЯ

Устав от пыточных дел, Мамон весь день отсыпался. А к вечеру заявился в избу приказчика. Тот надеждой глянул на пятидесятника.

– Собрал бы поснедать, Егорыч. Притомился я малость.

– Выведал что-нибудь, сердешный?

– Нашел следок… Тащи, говорю, на стол.

Калистрат обрадованно встрепенулся и засновал по

горнице.

– Эгей, Авдотья! Накрывай стол. Наливочки доброй принеси дорогому гостю.

Скуп Калистрат Егорыч, но тут вовсю разошелся, приказал уставить стол обильной снедью. Авдотью хотел было отослать вниз к девкам. Но Мамон прогудел:

– Без хозяйки и стол не красен. Пущай сидит, Егорыч.

Авдотья глуповато хихикнула и плюхнулась на лавку. Калистрат налил гостю и супруге по чарке, а свою в сторону отставил, виновато развел руками.

– Нутро у меня побаливает. Не приемлю винца, сердешный. Ты уж прости.

– Коли хозяин не пьет – гостя не почитает, – буркнул Мамон и потянулся за шапкой.

– Ну да бог с тобой, выпью, – остановил пятидесятника Калистрат, испугавшись, что Мамон уйдет из избы.

Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела, навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила поесть баба.

– Не томи, сердешный, – нетерпеливо протянул приказчик.

«Хлипкий на винцо. Еще пару чарок – и с ног долой», – подумал про себя пятидесятник и высказал:

– Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших селян в твоих хоромах?

– Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.

– И ты, Авдотья, не видела?

– Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.

– А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?

Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.

– Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубуш-ку мне мужичок доставил. У-ух, нехристь!

– Отчего нехристь, матушка? – полюбопытствовал Мамон.

– А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…

– Под кио-о-от? – тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь с лавки.

– Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…

– На сундучо-ок? – еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. – Сама дура! Кнутом укажу стегать нещадно! Куда сундучок подевался?

– Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил – и восвояси.

– У-у, лиходейка! – вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.

– Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, – произнес Мамон.

– Афоньку?.. Да как же это я, – растерянно заходил по горнице приказчик. – Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще господских коней отослал.

– Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем – ив темницу, – успокоил Калистрата пятидесятник и показал пальцем на стол. – Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.

– Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, – проговорил Калистрат и, забыв в своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся бороденкой в чашку с тертым хреном.

Мамон подмигнул Авдотье.

– Готов твой осударь. Уложи-ка его почивать. Пущай отдохнет.

Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и вернулась к столу.

Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пяти десятник придвинулся к бабе, обхватил за бедра.

– Ты чегой-то, батюшка, озорничаешь? – взвизгнув, повела плечами Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.

А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко молвил:

– Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог мужичком.

Авдотья обмякла, разомлела.