Иван-чай. Год первого спутника

Друзья удалились, на «левую» работу, как понял Павел. И пожалел вдруг, что в кармане не нашлось ко времени злосчастного трояка. Живут эти парни в общежитии, никто не знает, есть ли у них родители; сироты не сироты, а так, фэзэушники, попросту говоря. В козла, ясное дело, на интерес дуются, а по третьему разряду на ремонте много ли заработаешь? Выход у них, конечно, есть, как у нормальных людей: повышать квалификацию. Но кому же тогда Кузьмич будет препоручать «техуход номер два»? Как говорится, история впереди длинная. Хорошо, что парни еще не унывают, поют от аванса до получки.

Скверная все-таки у него, у Павла, натура. Трогает его всякая всячина в жизни, на которую другой не обратил бы внимания. Вот сидит рядом, в световом кругу настольной лампы Надя — у нее спокойный и красивый профиль, с маленькой горбинкой переносицы, с милым подрезом подбородка, и короткие взбитые волосы сквозят чистотой и легкостью. Сиди около нее, любуйся безмятежной красотой, затаив дыхание. Так нет, лезут всякие мысли, будто ты виноват, что Мурашко, не постеснявшись Нади, заговорил черт знает о чем.

Беда, что такое с Павлом приключается не так уж редко, иной раз сущий пустяк бросает в краску. Увидит пьяного под забором — другим хоть бы что, проходят — смеются, а ему стыдно. Так стыдно, будто он сам «накачал» беднягу из каких-то подлых намерений, либо самого уложила на всеобщее посмешище сорокаградусная. А то еще в кино бывает, особенно если картина с дураком-шпионом, или когда передовые девчонки в лентах и красных сапожках прямо на току отплясывают гопака. Другим и тут наплевать, а Павел сгорбится, уши ладонями обхватит, и ему почему-то кажется тогда, что все на него смотрят.

А кто его просил или обязывал отвечать за них всех — за пьяниц и за брехунов? Да никто. Просто натура слабая, негодная. И ведь что удивительно: снаружи глянуть на человека — об лоб хоть поросят бей, а душонка… Надо бы душу закаливать, тренировать, да никто не знает, как это делается. Для рук вон гантели придумали, и гимнастику по радио три раза на день передают, а с душой сложнее.

Несуразицы всякие с утра начались. Утром старик Резников сказал, что нужно провести хронометраж. Павел выслушивал наставления, дважды пустил в ход хитроумный секундомер, а понять суть дела не мог.

Час назад бежал по хлюпающему трапу в контору и увидел Сашку Прокофьева — лучший токарь «солнечной системы» копался в куче металлолома под дождем. Нужного прутка для пальцев сцепления на складе не оказалось, и Кузьмич велел из хлама что-нибудь подобрать.

Сашка будто оправдывался за непорядки и на Павла смотрел волком.

Довольно глупо стоять у него над душой, исчислять секунды потерянного времени, когда их теряют часами. Проще простого выдать ему нужный пруток, и дело с концом.

— Это не характерно, — сказал старик Резников.

— А что ж тогда «характерно»? Когда сам рабочий, что ли, волынит? — удивился Павел. — Так его секундомером тоже не испугаешь.

Старик дважды переместил очки с переносицы на морщинистый лоб и сказал внушительно:

— У вас взгляд какой-то… эм-пи-рический, Павел Петрович. Вы не умеете схватить нужную суть в деле. Пора приучаться.

Павел понял так, что старик в интеллигентной форме обозвал его дураком. Покраснев от этой догадки, вдруг спросил:

— А с вас, Владимир Васильевич, когда-нибудь хронометраж брали, нет?

— Ну, знаете, — ни с того ни с сего обиделся старик, — если вы хотите здесь работать, то будьте любезны.

Пришлось все-таки делать этот проклятый хронометраж. Загонять живую жизнь в клетки.

Резников потом выбросил эти таблицы в корзинку, под стол. Не нашел, чего ему хотелось найти.

И правда, странный какой-то взгляд у Павла. Ведь мастерские все-таки  р а б о т а л и, и все шло чередом, и не стоило, наверное, замечать все мелочи кряду, да еще фиксировать в аккуратных табличках.

В первом боксе он увидал Ткача и председателя рабочкома Турмана. Они топтались на грязном полу, орали что-то сквозь рев десятка дизелей, а Турман все взмахивал рукой, кивал на стену. Там, на закопченной известке, четко белел свежий квадрат и следы выдернутых «с мясом» гвоздей. Когда ближний трактор заглох, Павел различил слова.

— Третий щит воруете! Безобразие! — кричал Турман. — Это наглядная агитация, а вы срывать!

Ткач огрызался, подвигаясь к выходу. Тогда Турман начал самолично проверять смотровые ямы. У второго трактора задержался.

— Ворожейкин! Опять ты? Что за безобразие?!

Из-под брюха машины, именуемого картером, высунулся смолистый, крупными кольцами чуб, следом вылез и сам Ворожейкин.

— Чего кричать, забирай, если жалко, — как-то глуповато с обидой сказал Эрзя, не глядя в яму.

— Нет, друг! Теперь уж сам вешай! — закричал Турман. — Умел сорвать…

Эрзя не слушал. Подхватил с верстака мичманку, как-то безжалостно примял ею кудри и вышел из гаража в косой перехлест дождя. С порога крикнул:

— Развезли по участкам, черт возьми, двадцать кубометров досок показателей, под трактор подстелить нечего!