Иван-чай. Год первого спутника

— Замер наличности в плоско-эллиптических резервуарах — знаешь? То-то и оно! Алгебра! А мы без алгебры, бывало, подсчитывали! Работали и не обижались! Помнишь, какое славное времечко было? Хотя куда тебе! — Тут Стокопытов вздохнул и удобнее устроился в кресле. — Н-ну, раз с горюче-смазочными справился, поняли так, что и с конторой могу управиться. Выдвинули как полагается.

— Ну да. Кадров же мало было, — понятливо кивнул Павел.

— Мало, верно говоришь. Бывший директор, из старых инженеров, предельщиком был, это точно. Тут и я свидетель.

— Это как — предельщиком?

— Зажимал стахановское движение, понимаешь. Без зазрения совести выступал против сдельщины на ремонтных работах и рекордов! Головотяп был несусветный!

— Давно это было? — Павел как бы заново оценил то, что предлагал в бумагах, лежавших на столе Стокопытова.

— В тридцать шестом еще. Ну вот, меня и выдвинули. Разговор был короткий. Послали и сказали, чтоб знал, и все! «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим!» Дисциплинка!

Стокопытов разговорился сверх всякого обыкновения. Павел не мог понять, почему начальник стал вдруг выкладывать перед ним свое прошлое.

— Да, было такое, Петрович, героическое и… сумбурное время! А теперь вот другое оно. Думаешь, я сам-то не разбираюсь, что к чему? Что… э-э… Но куда денешься?

Павел тупо и сочувственно кивнул.

— Нет, ты скажи, куда денешься? — с неожиданным надрывом приступил к нему Стокопытов. — Ты спросишь, верно, почему не учился дальше, мол? Почему не осваивал? А потому, что не давали! Вся жизнь будто на пожаре прошла! — Слезящиеся глаза из-под толстых покрасневших век ревниво пытались прочесть мысли Павла; не смеется ли молодой над его исповедью, не жалеет ли сверх меры?

— Все это, понимаешь, кажется теперь очень уж простым, — говорил Стокопытов. — Но это ежели со стороны вам, сосункам, смотреть! А как оно было на самом деле, вы знаете?.. Кури!

Дрожащими пальцами поднес Павлу горящую спичку, закурил сам. Жадно хватил первую затяжку, а обгоревшую, скрюченную спичку швырнул не в пепельницу, а через всю комнату, к двери.

— Было оно так, что спать приходилось не больше четырех часов в сутки. Аврал! Ударник! Прорыв! Имеешь понятие? Нет? А как же не прорыв, когда инженеров отправили в тайгу дрова резать, а мы крутись. Опять же спросишь, как насчет учения? Так ведь требовали только «Краткий курс», да и то я на четвертой главе увяз по самую маковку. На большее времени не отпускалось. Какая там техника и экономика! А еще и другое надо учесть, — рассудительно продолжал Стокопытов. — Человек есть человек. Он, может, и золотая голова, и преданный до последней жилки, но он — человек. Живой! А живой человек иной раз слабость может проявить. Нет, не на фронте, не в бою с врагом — то дело другое. А так вот, лежа в кровати, за столом, в разных посторонних мыслях. — Он помолчал, соображая, как лучше выразиться. — Я к чему это… К тому, что ты, к примеру, директор со стажем и жена у тебя красивая баба, модница, с крашеными ногтями. И подпирает такое обстоятельство, что тебе нужно в восьмой класс ходить. Ну, так как же? Пойдешь ты в него, в класс, в данной конкретной обстановке? Говори, я тебя спрашиваю!

Павел не ответил, собираясь с мыслями.

— То-то и оно. А все думают, что просто! После войны, правда, многие занялись чем надо. Но опять-таки кто как, по условиям. Я, к примеру, капитаном вернулся, в орденах, на старое место. Гонору было по завязку. Думал, что так пройдет. А оно не проходит, Терновой, не проходит! Ничто старое даром не проходит, слышишь?!

Это было какое-то извержение души. От усталости, от стенокардии, оттого, что человек не может же, в самом деле, жить с запертой на замок душой.

— Разоткровенничался я с тобой, Петрович. Из-за чего? Из-за твоего глупого вопроса: как же, дескать, ты, Стокопытов, не можешь Кузьмича подменить в гаражах? И захотел я, чтобы ты — а ты вот тут мне здорово понравился! — ткнул начальник пальцем в приказ, — чтобы ты понял все и не подумал черт знает как обо мне. Я свою жизнь… многое в ней не одобряю, но хлеб ел честный, трудовой. Ясно тебе? А то ведь у нас как? У нас умеют человека… э-э… и возвысить не по заслугам, и обидеть не по грехам.

— Да что вы, Максим Александрович! — покривил душой Павел и почему-то оправдал за это себя. Получалось, что говорить правду иной раз прямо-таки невозможно. — Разве я что говорю? Ну, не всем же механиками быть! И за душой у меня ничего такого… Я одно хочу, чтобы порядок, чтобы люди могли спокойно работать, не тыкали в меня пальцем, да и в вас… тоже.

Стокопытов понемногу успокаивался, веселел. Он понимал, что Терновой попросту щадит его, но и за то был благодарен. За всю жизнь так и не нашлось времени, чтобы выяснить такой никчемный вопрос: от души ли признают его как начальника, или просто терпят как нечто неизбежное, а тут ясно видел Максим Александрович: жалеет его Терновой, по-сыновьи так оберегает.

— Так что же? Как с гаражами?

— Справимся в случае чего вдвоем.

— Значит, подписывать?