Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Сорокин молчал. Мало-помалу его увлекал необычный разговор, необычное дело. Оно еще настораживало своей неизвестностью, но… Но сегодняшний вечер наглухо закрывал двери в прошлое — выбора не было.

— Надо получить несколько выгодных заявок, Федор, а деньги и компаньоны явятся как из-под земли! — азартно продолжал Запорожцев. — Понимаешь? Попытать судьбу! Может статься, через два-три года мы вернемся в этот трижды проклятый Великий Устюг в бобровых шубах и купим нашего антрепренера вместе с его балаганом и его невозможной мадамой…

Только сейчас Сорокин заметил на стене афишу, которую сам вывесил днем, предвкушая долгожданный успех представления. Какой, к черту, успех! Все было глупо в этом предсмертном вопле театра, и Сорокин, стиснув зубы, перечитал ставшую теперь ненавистной афишу всю, до конца:

Первый исторический театр

под управлением известного драматического

писателя и режиссера А. Н. Помпа-Лирского

Прощальный бенефис!

Поставлено будет —

ПОБЕДИТЕЛЬ ХОЛМСА — НАТ ПИНКЕРТОН…

В ролях: Крымский, Северова, Запорожцев,

Вельяминов—3адунайский

— К черту Крымского! — со злобой, глухо проговорил Сорокин и рванул афишу. Оберточная бумага зашипела змеей. — Глупость и пошлость страшные в каждой строчке, в каждой псевдофамилии! Лирский, Крымский, Светловидов-Свеклоедов… бр-р, чепуха! Наваждение и чертовщина: я, Крымский, собираюсь искать золотое руно где-то у черта на куличках, по северным трущобам, а мой дружок Ванька Лотарев в Крыму жрет свои ананасы в шампанском! Где же логика?

— Логика, Федор, там, где деньги, — твердо сказал Запорожцев. — А деньги у нас, кажется, будут. Сейчас я покажу тебе рекомендательное письмо, и ты поймешь, почему я заговорил об Ухте..

Он опять стал шарить в карманах. Но, видимо, передумал и ничего из них не извлек. Еще раз испытующе глянул на друга.

__ Решайся, Федор! — сказал он. — Раньше ветер бил

нам в лицо, и мы гордились этим. Но кончили плохо. Пусть же он, негодяй, дует теперь нам в зад, как простым смертным, а?..

Сорокин обреченно кивнул в ответ.

За окном в мутном великоустюгском небе гасли звезды. Нарождался серый, тягостный день, последний день театральной карьеры.

4. Голубая

кровь

Не для барыша, а ради доброго почина затеял Павел Никитич Козлов званый обед в «Золотом роге», тот самый обед, от которого должны были ахнуть земцы.

Теперь можно было не скупиться. С острым сожалением к себе вспоминал ныне Павел Никитич, как в молодости берег копейку, упуская рубли. С грустью вспомнилось и другое: о киль первого, саморучно построенного парохода при спуске на воду, в угоду традиции, пришлось разбить за неимением шампанского стеклянную флягу с брусничной настойкой. Злые языки говорили в те поры: крохобор, мол, Никит-Паш! На пароход денег хватило, а на бутылку шампанского пожалел! Не понимали, что не дорос он тогда до форса, не понимал еще вкуса жизни. Не знал, что отбивная, к примеру, хороша, ежели она с кровицей…

Теперь времена не те. Теперь Павел Никитич знал отлично, что иной раз важно не столько в брюхо набить, сколько пыль поднять.

— Но опять-таки — ко времени. В полночь же только петухи орут.

Нынче ахнули не только земцы, но и вологодские киты — маслобойщик Волков, винокуры Первушины, мыловар Кусков. Зырянский лесовик Козлов, не спросивши их согласия, в какие-то пять — семь лет вдруг вырос до миллионщика, с нахрапом потеснил их широким плечом, заставил говорить на равных. Видать, и впрямь деловым людям теперь прямой расчет в тайгу лезть, за тяжелый промысел браться засучив рукава. Землю за грудки тряхнуть.

Обед вышел богатый, торжественный. Пили поочередно за собственное здоровье, за процветание ремесел и торговли, за открытие водного пути в Сибирь, очередную идею графа Хвостова и, наконец, за тракт на нефтяную Ухту

Никит-Паш дождался, когда-вокруг занялся беспорядочный, пьяный гомон, и вышел из зала в боковой номер. Освежив голову под умывальником и пригладив пятерней малость растрепавшиеся волосы, он осушил бутылку содовой, а затем, удобно расположившись на кожаном диване, велел пригласить губернского секретаря.

Молодой оборотистый чиновник ничего не мог решить покамест в большом деле, интересовавшем Козлова, однако знал все тонкости земской деятельности и этим был полезен Павлу Никитичу.

Он осторожно притворил за собой дверь и с выражением услужливой готовности остановился у порога. Козлов усмехнулся в бороду. «Образованность выказывает! А заговори о деле — дешевле сотни мимо такого не проедешь! Будто знал, что позовут на разговор: глаза вовсе трезвые, даже на чужой стол не клюнул, ожидая главного….»

— Мне бы ваше имя… как называть, одним словом… — кашлянув, спросил Козлов.

Нет, он не унижался, он знал себе цену и тоже мог блеснуть образованностью. При двух пароходах и тихая речь звучит вполне громко.