Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Яков сильно ударяет палкой по стволу и, отскочив подальше от дерева, вскидывает ружье. Словно лиловый язык огня, взвивается куница вверх по стволу, но тишину раскалывает ружейный выстрел, и она замертво сваливается к ногам охотника. Яков опытным глазом оценивает шкурку по светлому пятну на груди и горле, приторачивает добычу к поясу…

Белки, норки, бурундучки, куницы — ежедневная добыча. Но бывает и трудный, многодневный гон за умным зверем, которого не всякий раз возьмешь.

В середине зимы Якова водила черно-бурая лиса-матеруха, та самая, что все хвостом прикроет, у которой, по присловью, в каждой норе по три отнорка. По себе убедился Яков, как нелегко добыть этого дорогого в плате и хитрого в промысле зверя. Недаром сказано охотниками: когда ищешь лису впереди — она позади. Лишь на четвертые сутки удалось ему выпутаться из ее обманного следа, подойти на выстрел.

Год вышел удачным. И лишь на провеснях, когда пришло время собираться домой, на Якова неожиданно обрушилось несчастье. Заболел Рыжий.

Пес был старый, службу нес отменно, и Яков, как всякий исправный хозяин, не скупился на уход и ласку. В морозы Рыжий спал в избушке, у ног хозяина, пригревшись у теплого, закопченного очага. А если за дверью отпускало, пес выскальзывал наружу и проводил ночи под звездами, закопавшись у стены в снег.

А весной он неожиданно запросился в тепло и однажды утром не поднялся от очага. Яков грел ему талую воду, растирал бока и спину рукавицей, поил свежей заячьей кровью — все было напрасно. Пес лежал, вытянувшись вдоль порога и положив голову на передние лапы. В его прищуренном глазу застыло немое страдание, предчувствие близкого конца. Он обреченно вздыхал, прижмуривался, и тогда на Якова находил страх. Чем он прогневил бога, что тот не ко времени отнял у него собаку?

Длинными ночами над избушкой глухо шумел кедр, тайга обступала утлое жилье со всех сторон, и в двери постукивал когтистой лапой лесовик. Он просился к теплу, к охотничьей душе, но Яков собирался с силами, торопливо крестился и, схватив топор, распахивал дверь…

К его ногам падал ком снега, набитый ветром сверх дверной планки, и в ночной тьме кто-то бесформенный и неслышный мчался к ближним елям… Яков силился рассмотреть бегущего, что не оставлял на снегу следов, но всякий раз глаза стекленели от напряжения, слезились, и он ничего не мог разглядеть.

А кто лешего видал? Леший нем, однако голосист, патлы зачешет направо, кафтан запахнет налево, брови и ресницы ему вовсе ни к чему — давно продал кабатчику. Подойдет иной раз греться к костру, дн рожу-то спрячет, только вихрем снежок закрутит у тебя за плечом… А в тем-ном-то лесу всякого мудреца обойдет, затащит в болотную прорву. На то он лешак и есть!

Так просидел Яков над больным псом побольше недели. А когда Рыжий околел, Яков заметил вдруг, что снег с крыши давно стаял и вокруг деревьев зияют черные лунки — весна вошла в полную силу.

Еще день ушел на сборы. Нужно было закопать в мерзлую землю Рыжего, припасти в избушке дрова, бересту, щепоть соли для бродячего человека, как требует обычай.

Наконец он тронулся в путь.

Шел споро, делая совсем короткие привалы, и все же ростепель гналась за ним по пятам, настигала в пути. Днем, когда солнце взбиралось на самую высокую сосну, Яков слышал, как тоненькие, прозрачные струйки воды сосут из-под низа рыхлую толщу сугробов, как в тайные водомоины с хлюпаньем оседает ноздреватый снег.

Оттого и не шел к Якову сон, что впереди лежал двухсотверстный путь, а низины наливались водой и каждая минута была на счету…

* * *

Занавес опускался. Аплодисментов не было.

Актеры еще растерянно и виновато кланялись перед пустеющим партером, но каждый из них уже чувствовал, что произошло самое неожиданное и страшное — окончательный, последний провал.

Считать такой финал неожиданным было нельзя. Он приближался неумолимо от спектакля к спектаклю, и его приближение чувствовал каждый. Но то было подсознательное чутье, задавленное надеждой и самоуверенностью антрепренера… Теперь надежды рухнули, антрепренер был бессилен что-либо поправить. Наступила развязка.

Недоумение отчетливо проступало на загримированных лицах. Никто из актеров не мог еще с полной ясностью определить причины неудач. Провалы начали преследовать их задолго до приезда в Устюг. Происходили они, по всей вероятности, не из-за оплошности режиссера или бесталанности ведущих актеров. Очевидно, была потеряна та невидимая, но живая и необходимая нить, которая обычно связывала сцену со зрительным залом.

Когда занавес бессильно упал на авансцену, антрепренер с непонятным равнодушием оглядел всех, собрался что-то сказать, потом махнул рукой и ушел за кулисы, где уже шелестел возмущенный и легкомысленный ропот свободных участников труппы. Он-то, этот безликий и злобный шепоток, вдруг показался антрепренеру самой главной причиной неудач. Люди, кажется, хотели лишь найти какого-то одного виновника их общего несчастья и ждали сигнала, чтобы излить на одного всю горечь потрясения. Это было глупо, бесчеловечно, но и тут антрепренер был бессилен.