Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Здесь шла вечная, невидимая глазу борьба. Ель вытесняла сосну и березу, сосна выдерживала пожары и ветровалы и снова захватывала случайные прогалины, чтобы в собственной тени вырастить извечного врага — неприхотливую и цепкую ель.

Зеленый губчатый мох торопливо обволакивал стволы упавших великанов, скопляя влагу, и поражал насмерть столетнюю силу.

Леса властвовали здесь вечно и безраздельно, и даже множество ручьев и речек подчинялось им, бесцельно петляя между черных, обугленных корней в поисках истинного и желаемого русла.

Зеленый день летом, да темная ночь зимой, да треск валежа под лапой хозяина здешних мест — медведя, да короткое зарево лилового иван-чая с багульником по весне… Тайга!

Лось вторую неделю бился под голубой пихтой, пытаясь вырваться из мертвой хватки капкана. Неведомый охотник поставил здесь, у самого края болота, злую двухпружинную зазубренную сталь на росомаху и, видать, запоздал к сроку.

Сохатый выбил передними ногами глубокую яму, обгрыз хвою и кору пихты, к которой был прикован гремучей цепью, и на исходе второй недели, обессилев, прекратил борьбу. Железо, прорубив кожу задней ноги, впилось зазубринами до самой кости и при каждом движении причиняло жгучую боль.

Лось стоял неподвижно, вытянув вперед шею и прислушиваясь к чему-то далекому и неизбежному. Огромные резные рога его чуть вздрагивали, перенимая зябкую дрожь тела, а влажные выпуклые глаза и чуткие уши, казалось, органически вросли в зеленую коловерть весенней тайги, в ее затаенные и непонятные шорохи, полные неведомой силы и значения.

Может быть, он слышал звон весенней струйки под торфяной подушкой и рождение говорливого ручья?

Может быть, до него донесся весенний зов осиротевшей подруги, отрезанной далью? Или теплый живительный ветер полыхнул в его крови неукротимым и пьяным жаром схватки с соперником, вечным желанием движения?

Он дернулся еще раз, взревел от бессмысленной и страшной боли и, примирившись, лениво потянулся к обглоданной ветке пихты…

Странное повизгивание поблизости заставило его насторожиться.

Лось угнул к земле огромную голову, выставив вперед крутые, сильные рога и широко расставив длинные, прямые ноги. Наверное, он знал о близкой опасности — так вздыбилась вдоль хребтины его бурая, не успевшая вылинять шерсть и напружинились под кожей желваки мышц.

Волки появились с наветренной стороны.

Молодая сукотая волчица, играя, укусила старого, линяющего волка и, выскочив на прогалину, неожиданно натолкнулась на обреченное животное.

Что-то необычайное почудилось ей в позе сохатого. Незнакомый резкий душок явственно примешивался к запаху живого тела, а сам лось стоял в угрожающей позе, целиком положившись на себя да на свою красу и силу — рога…

Волчица озадаченно подалась на задние, полусогнутые ноги и хищно ощерила влажные клыки.

Ее страшил пронзительный и кислый запах железа, но жадность хищника всегда сильнее страха, а предосторожность не в силах умерить алчности. Вложив всю ярость и силу в один длинный прыжок, она вытянулась над землей и тут же с визгом отлетела в сторону с перебитой лопаткой.

Сохатый отбил нападение поворотом головы, и это решило его судьбу — старый волк вцепился в выпуклую, жиловатую мякоть шеи, накрепко стиснув притупившиеся, видавшие виды клыки…

Теперь лось мог биться только за минуты и секунды своей жизни, а волк уже почуял на зубах сладковатую и дурманящую пресноту живой крови.

Волчица, оправившись, повисла на холке сохатого, и лесной великан, не выдержав, упал на колени…

И только случай переменил все.

Человек в охотничьем лазе — кожаной безрукавке и оленьих тобоках с расшитыми красной вязью голенищами, с болтающимися у пояса деревянной пороховой меркой и зашитой в кожу маткой, самодельным компасом, — неожиданно шагнул из ельника на поляну, вскинул дедовское курковое ружье и сразу снял волка наповал. Только темная кровица выкатилась по капле из звериного уха. Лось сделал последнее усилие и вскочил на ноги. Железо не выдержало его страшного усилия. Что-то глухо звякнуло в капкане, и, чулком спустив до копыта кожу, сохатый освободился.

Волчица с яростным визгом в отчаянном прыжке метнулась к человеку, но перебитая лопатка подвела зверя. Охотник сам бросился навстречу и, прижав коленом волчью шею к земле, раз за разом, трижды всадил острый кривой нож в лохматый загривок. Волчица дернулась, уткнула морду в талый мох и затихла.

Тогда человек встал, отряхнулся и неторопливо вложил блестящее лезвие в ножны.

Сохатый не отходил, почуя в своем спасителе необычное и явное дружелюбие. Все инстинкты на минуту замерли, побежденные болью и удивлением. Он стоял в десяти шагах, сотрясаясь натужной, неудержимой дрожью, и настороженно тянулся мордой куда-то мимо человека, как бы просил унять страшную боль в ноге и жжение раны на шее…

Охотник понимающе и беззлобно покосился на огромные, кремневой прочности копыта, махнул рукой:

— Мун!^[2] Иди, живи! В другой раз не попадайся, а то с голоду и человек — волк!