Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Ежели вы недооцениваете наши усилия, то напрасно, — терпеливо заметил Обгон. — Кругом темный лес, милиции на сто верст ни души, и все может, как говорят, случиться… — Тут он снова показал мокро блеснувший золотой зуб. — С другой стороны, мы гарантируем поддержку, в том числе и мобилизацию части населения — я имею в виду жулье — на титанический труд в пользу социалистического строительства. Будут пахать как гады.

— Что надо-то, не пойму я? — спокойно сказал Николай. Ему уже надоела цветистая болтовня гостя. Впечатления, на которое тот рассчитывал, не получилось: Николай был сильнее его и при нужде мог управиться без милиции. — Что надо? И без выкрутасов! — повторил Николай.

— Вот и портятся отношения, горят связи! — притворно огорчился Обгон. — А ведь все наши просьбы ломаного гроша не стоят в рамках вселенной!

И вдруг, сгорбив спину, неприметно шевельнув рукой, с силой вонзил перед собой в край стола огромный нож.

— Этак будет понятнее, — спокойно пояснил он. — Теперь поговорим всурьез.

В третий раз сверкнула коронка.

— Просьба такая, — сказал Обгон, — вернуть бывшего завхоза на старое место, не мараться об это дело. Повод у вас есть, поскольку высшее начальство против! Высшее! Понятно?! И все. И полная неприкосновенность вашей светлой личности. Иначе… — Обгон выразительно повернул ножом, выщербнул из стола щепку. И так умело, что она отлетела Николаю в лицо.

Николай взорвался. Все накипевшее за последние дни: боль утраты, разделенное несчастье Золотова, жалость к Кате, тоска по безмолвствующей Вале, — все разом нашло выход. Да можно ли было терпеть, чтобы на этой измученной, распятой невиданной болью земле ползали гады, сосущие силы и кровь честных людей?

— Св-волочь! — страшно и тягуче выругался он и выхватил из ящика револьвер. Сухо щелкнул взвод.

Обгон мгновенно убрал нож, по-звериному отскочил к двери.

— Бадягу имеешь?! — заорал он. — Бадя…

Николай застрелил бы его на месте. Но в этот миг дверь рванули, звякнул сорванный крючок, и огромная палица с зарубками обрушилась на голову бандита. Тот вскинул руку для защиты и сполз на пол. Шумихин схватил его за шиворот, потянул через порог.

— Постой, погоди, Семен Захарыч! — кричал Николай, спуская взвод, засовывая револьвер в карман. — Погоди, обыскать надо!

Шумихин был уже на крыльце.

Когда втащили Обгона обратно, у него не оказалось ножа. Не было у него и документов.

— Нож гони, гнида! — нервничал Николай. — Слышишь? Убью!

Обгон понемногу приходил в себя. Ощупав голову, волком посмотрел на Шумихина, потом процедил Николаю:

— Не было ножа, это тебе привиделось со страху, падло! А бадягу ты имеешь, значит? Та-ак… Не ждал. Не знал, что ваш брат обороняется от трудящих… Ну да ничего, три дня тебе жить и с бадягой…

Обгона заперли под замок в пустой склад дефицитных продуктов, в котором еще недавно обитал Ухов. Николай вызвал по телефону милиционера. Шумихин написал акт и ушел, налегая на хромую ногу.

— Может, хоть один мой акт в дело пойдет за это время, — с упреком сказал он Николаю. — Стрелять надо эту сволочь, а с ней все цацкаются.

— Надо, — согласился наконец Николай.

* * *

На первой буровой, при кернохранилище у старшего коллектора Шуры Ивановой была своя комнатка — два с половиной шага в глубину — с чугунной «буржуйкой».

Теперь в эту комнату Алешка получил негласный допуск. Вот уже второй раз глубокой ночью приходил он сюда, к Шуре. И она безбоязненно впускала его и даже сама запирала изнутри двери.

Его парализовала доверчивость девушки, и он от необычности ситуации рассматривал толстые книжки на косоногом столике у окна, в которых ни черта не понимал. Там были замысловатые схемы земных пластов, глубокомысленные слова: археозой, палеолит, девон, продуктивные толщи…

Они целовались, и, чтобы не ошалеть вовсе, Алешка вел совсем неподходящие рабочие разговоры.

— А эти, деше… марьянки-то, — известил он Шуру на этот раз, — чего вздумали? Вызвали нас на соревнование! Слыхала?

Когда он сказал это, то вовсе не ждал, что она обиженно и грустно глянет ему в глаза:

— Алешка, зачем ты только приходишь? Я тоже, значит… марьянка?

— Ну… — растерянно возражал он, — при чем тут ты?

Ее пальцы ласково перебирали его вьющиеся, жесткие на ощупь вихры. В словах Шуры была просьба, ласка и обида — три вещи, которые сроду не встречались ему в жизни. Ее дружба и недосягаемая близость подчиняли Алешку и сбивали с толку. Все это было так странно, непривычно и, главное, дорого, что он терялся и не знал, как вести себя.

Шура поняла его, а понять поступки Алешки значило — простить. Любовь непримирима и зла, но она всепрощающа и великодушна. Алешкино сердце достучалось до Шуры, — может, поэтому кроме обиды в ее душе прижилась жалость к его судьбе (только к судьбе, сам он не нуждался в жалости!), желание уберечь его от прежних дрянных поступков.