Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Утром приехал милиционер, прошел с Горбачевым к складу. Отперли дверь. Склад оказался пустым. В перекрытии чердака зиял пролом, посреди пола в беспорядке валялись пустые ящики — развалившиеся подмости, по которым Обгон поднялся к потолку.

Милиционер собирался уже уезжать, когда вышедшие на работу лесорубы обнаружили за поселком Обгона. Бандит лежал ничком в талой луже, меж лопаток торчал нож с волнистой медной рукоятью.

При осмотре Горбачев и Глыбин опознали в нем собственность самого убитого.

Дознание, проведенное милиционером, не дало результатов. Дело поступило в архив, а на языке юриста — в длительное производство.

18. Белые ночи

Первомай 1942 года по всей родной земле люди отмечали необычно. Они работали не покладая рук в поле, на лесных делянках, в забоях, цехах и на буровых, копали окопы. В эти дни буровики Кочергина и Золотова выполнили полуторный график, землекопы Глыбина дали по триста процентов вкруговую, девчата Катиной бригады — по две нормы на каждую.

Катя была рада, что в эти дни некогда было задумываться. Она с ужасом представляла себя в безделье, в одиночестве, наедине со своим сердцем, переполненным тоской и раскаянием…

Все, что держало ее в сладком томлении надежды, что минутами становилось источником всеобъемлющей радости, — все это теперь рассеялось, угасло, и она почувствовала себя опустошенной и одинокой. И еще одна боль мучила Катю. Ей казалось, что она сделала непростительное — посягнула на чужую любовь. Ведь где-то на фронте была та счастливая и, наверное, прекрасная девушка, которая верила и ждала встречи с ним и, может, ночи проводила без сна, в тревоге над его письмами…

О, если бы она была здесь! Катя не постеснялась бы отнять у нее любимого! Соперница — и только!

Но она была на передовой. А фронт и люди фронта были для Кати священными, они отдавали свою жизнь и имели право требовать верности и жертв…

Весь день на работе она думала об этом, то комкая пальцами концы пестрого платка, завязанного по-бабьи вокруг шеи, то сама брала топор и со злостью принималась рубить и корчевать ельник, чтобы как-нибудь прервать тягостные размышления.

Вечером умылась, переоделась и пришла к девчатам в общежитие. Посидела с Дусей Сомовой — та вышивала накидку на подушку, собиралась замуж. Зина Белкина подсмеивалась:

— Зря стараешься! Придет твой тракторист в мазуте, ляжет — опять стирай!

Жених Дуси был всем известен — Мишка Синявин просиживал в общежитии вечера напролет. Но смутить Дусю было трудно.

— Зато уж ты чистюль выбираешь! Тебя бывший завхоз небось с селедкой под мышкой встречает? У кого для удовольствия, а у тебя для продовольствия!

— Константин Пантелеймонович говорит, мы скоро уедем в город, — с достоинством отвечала Зина. — Его назначают директором фуражной базы.

Катя вздохнула. Легла на Дусину койку вниз лицом.

Разговор подруг доносился к ней глухо, как через воду.

— Твой Пантелеймонович всегда по мышиной части: усушка, утруска, крупа всякая. — Голос Дуси. — А отсидки все же ему не миновать, учти…

— Горбачев по злобе на него.

Заговорили про Обгона. Кто-то знал в точности, что ранение у него было неглубокое, а помер он мгновенно, от разрыва сердца, со страху, значит. Врачи в городе будто бы установили.

— Все же страшно на белом свете, — сетовала Зина. — Страшно выходить вечером на улицу.

— Да кому ты-то нужна, кукла! — сразила ее Дуся. — За Обгоном давно неточеный колун ходил, а ты при чем?

Пришла Шура с буровой. Она искала Катю, чтобы обменять книжку. Села на табуретку, помолчала; видя, что с Катей творится неладное, не выдержала:

— Что с тобой, Катюшка? Обидел кто-нибудь?

Катя подняла с подушки багровое, жаркое лицо:

— Нет, так… голова болит…

Понятливая Шура оставила подругу в покое, а Дуська подмигнула ей, затянула непомерно высоким, тоненьким голоском:

Сердце девичье — не камень,

Боль слезами не уймешь…

А девчата подхватили тоскующими голосами, каждая о своем:

Недогадлив мой парнишка,

Недогадлив, да хорош!

За окном — белый вечер. Солнце теперь заходило всего на два часа, темноты не было. Только тайга по-прежнему замирала под светлым небом, прислушиваясь к властной, глубокой тишине белой ночи. Девичьи голоса таяли, кружились около дома, будто ватой обволакивала их тишина.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — дружно и вызывающе ответили девчата. Они обычно встречали так приходивших на посиделки местных остряков.

Но в этот раз вышла ошибка. В проеме двери стоял Илья Опарин с вещевым мешком за плечами, в мокрой порыжелой кепке и грязных резиновых сапогах.

— Здравствуйте! — простуженным баском сказал он. — Веника-то у крыльца нет. Эх вы, хозяйки!

Шура соскочила со скамьи, подала тощий веничек. Другой рукой взялась за ремень заплечного мешка.

— Давай «сидор»! Шею-то натер! Давай…

Илья скептически оглядел веничек и вышел за двери очищать сапоги. И тотчас девушки затормошили Катю:

— Катюха! Вставай, к тебе ведь пришел!

— Она нынче не в духе!

— На горелый пень наступила.

— Вставай, дурочка! Илья раз в месяц является! А потом опять, как бирюк, в лес!

— Мучаешь ты его…