Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Бригадир прослышал где-то о допросе пленных диверсантов. Командир ихний, офицер, будто бы заявил на допросе, что он ни за что не рискнул бы высадиться в столь глубокий тыл Советов, если бы его не ввели в заблуждение. Советский Север, сказали ему, населен исключительно огнеопасными элементами, только и мечтающими о свержении большевиков. Десант готовился, стало быть, в расчете на поддержку…

Смирнов рассказывал об этом с усмешкой, с небрежением, будто это никак не касалось ни его, ни Глыбина. А Степан мрачнел, вспомнил вдруг давний рассказ Ивана Останина о его неладах с жизнью.

«Значит, нашли все же, паразиты, ту проклятую бутылку в море тогда! — сокрушенно думал Степан, сжимая кулаки от боли и сожаления. — Нашли-таки! Не свои нашли, чужие. И побили Ивана вместе с сыном. Вот ведь как она обернулась, та бутылка!»

А половодье все играло, било в небо. Шумела лиловая струя нефти, орали о чем-то люди, бросали шапки, пьянели от усталости и счастья…

* * *

Поздней ночью генерал говорил по прямому проводу с Москвой. А утром загудела трасса, в который раз охнула сокрушаемая тайга — сто тракторов двинулись к Пожме, груженные техникой, продовольствием, витаминами, спиртом техническим и медицинским.

Пришел приказ о реорганизации участка в разведрайон. Горбачев назначался главным инженером.

…Возвратившийся из комбината Илья в полночь разбудил Николая, почему-то с грустной шутливостью поздравил с повышением и долго сидел молча, сосредоточенно посасывая папиросу, ждал, пока друг его продерет слипающиеся от усталости глаза, стряхнет сон. Сказал:

— Начальником района знаешь кого назначили? Старостина!

— Из-за этого и разбудил? — недовольно пробурчал Николай.

— Ну да! Ты его не знаешь, а я знаю. Номенклатура!

— Дай, ради бога, выспаться! — взмолился Николай. Разговор был ему неприятен.

— Нет, ты погоди! — с озлоблением бубнил Илья. — Ходил он в начальниках Красноручейского участка — не справился. Я там был, знаю. Послали учиться и переучиваться — вернулся, занял свободную вакансию в снабжении. Теперь, видать, нужно его там освобождать, суют подальше с глаз, на Пожму. Это дело?

Николай, не слушая его, снова улегся. Не столько известие, сколько возбуждение Ильи его встревожило, но он не хотел вступать в этот неподходящий разговор.

— Тут у нас, по-моему, большая политическая ошибка из года в год кочует, Николай Алексеич, а ты!..

— Насчет чего?

— Насчет оценки людей. Вобьют такому деятелю преувеличенное мнение о себе, а потом не знают, куда деть. Провалится — посылают либо учиться, либо в новую должность, как будто временный карантин… Я битый час ругался в партбюро, доказывал, что не нужно нам нового начальника, говорят: молод, мол, Горбачев!

Николай не выдержал:

— Брось, Илья, слышишь? Молод — это верно! Приедет Старостин, и будем взрослеть, понял? Может, это специально так делается, чтобы мы скорее взрослели. Уходи!

Опарин неподвижно сидел в углу, курил, и Николай докончил свою мысль:

— Жизнь еще только начинается, Илья. Кого бы к нам сюда ни послали «в карантин», мы в ней останемся хозяевами. Нам еще продолжать ее и выводить дальше, в гору…

Жизнь только начиналась, новый главный инженер по суткам не снимал мазутной спецовки. И по этой причине его никак нельзя было захватить в кабинете в дневное время.

…Неделю спустя поздно вечером к нему пришла Шура Иванова. Она смущенно присела к столу, опустив голову, теребила косынку. Николай не ложился, отодвинул недописанную бумагу, ждал.

— Николай Алексеич, отпустите на сутки в город. Надо, — попросила Шура. И вдруг осмелела, выпустила из пальцев скомканную, измученную бахрому косынки. — Ну, вы все знаете… Лешу судили. Три года условно, с заменой передовой. Завтра уезжает на фронт, провожу его…

Николай заволновался, утвердительно кивнул в ответ. Зачем-то полез в ящики стола, заглянул в тумбочку, потревожил мать в дальнем углу. Однако то, что ему требовалось, не нашел. Вернулся к столу, сказал Шуре:

— Ехать, конечно, надо. Только зайди утром, я что-нибудь приготовлю ему. Не чужой человек он нам. И вот еще что… Письмо в городе бросишь в ящик — мне надо. Утром зайди обязательно!

Шура поблагодарила и тихонько вышла. А Николай устало опустился в кресло, подвинул к себе стопу чистой бумаги. Перо замерло над страничкой, нервные пальцы левой руки вцепились в спутанную, давно не стриженную шевелюру.

Письмо! Письмо Вале… Как долго не писал он ей!

Казалось, не дни прошли — годы. Что-то сломала и усложнила война, заронила боль и тревогу в сердце. Но сердце-то было прежнее, живое, оно не мирилось и верило. И тот же свет — призывный и ясный — наполнял душу и освещал будущее.

Выпала наконец минута, когда он может, должен написать. В жизни надо побеждать обиды и разлуки, не поступаться сердцем.

«Здравствуй, Валя, здравствуй, далекая любовь моя… До скорой, неизбежной встречи, любимая!..»

Утром следующего дня радио передавало о кровопролитных боях в излучине Дона, впервые было названо Сталинградское направление. О Севере в последних сводках не упоминалось…

notes

Примечания

1

Буквально: мокрый нос (коми).

2

Иди! (коми).

3