Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Каким образом? — насторожился Запорожцев.

— Переставить заново отведенные участки.

Григорий непроизвольно поднялся со стула.

— Но ведь это… почти уголовное дело!

Фон Трейлинг лишь усмехнулся и, прохаживаясь по комнате, мимоходом запер дверь на ключ.

— Фирма великой княгини Марии Павловны берет на себя и этот, разумеется нежелательный, вариант… Однако же до суда дело не дойдет. Нынешние ухтинцы оплачивают дозволительные свидетельства в Вологодской палате государственных имуществ, а мы предъявим им свидетельства Архангельской палаты. Тут, уважаемый Григорий Андреевич, никакой суд не разберется!

«Афера…» — подумал было Запорожцев, но тут же отогнал непрошеную мысль, поразившись тем неожиданным возможностям, которые были открыты перед любым авантюристом из-за недомыслия губернских властей.

— Да, тут не только суд — сам черт не разберется, — заметил он, — Выходит, в каждой Вятке свои порядки?

— Прошу, однако, действовать осторожно. Во-первых, оставить в покое яренские участки, а также и близлежащие отводы, сделанные несколько лет тому назад. Здесь не обманешь. Надо блокировать новых предпринимателей. Все это нам пригодится впоследствии. Мы будем монополистами Ухты — значит, цель оправдает средства. Советую не посвящать в этот план даже господина Сорокина, ибо он имеет совершенно иное задание и будет действовать параллельно…

«Щепетильное дельце!» — опять встревоженно подумал Г ригорий.

Трейлинг отпер дверь и, кликнув прислугу, попросил чаю.

— А сейчас обсудим, в частности, и денежную сторону, — сказал патрон.

Присел к столу, подвинул к себе недопитую бутылку коньяка…

Григорий вышел от него часа через два. Мир покачивался перед глазами, от коньяка было суховато во рту, но все чувства были странно приподняты, и он, махнув рукой на недавние здравые доводы, направился прямиком в комнату Ирины.

Дверь оказалась наконец незапертой.

— Ну?! — как-то невпопад, угрожающе произнес Григорий еще с порога, чувствуя, что на этот раз совершенно не слышит суфлера и должен разыгрывать сцену на свой страх и риск.

— Ты? — испуганно и беззвучно пошевелились ее губы.

— Я… Но я — просто так… Захотелось еще раз взглянуть. Поговорить, так сказать, на темы эмансипации! — закричал Григорий, сорвавшись с тона.

Ирина вдруг догадалась, что он хотя и пьян, но не настолько, чтобы устроить здесь дикую деревенскую сцену. И это открытие сразу же преобразило ее.

— Подите вон, — совершенно спокойно сказала она.

Григорий опешил.

Меж ресниц Ирочки блеснули холодные искры ярости. Она почувствовала, что сейчас лишь репетирует свою будущую встречу с Парадысским, и держалась подобающим образом.

— Я уйду, — мрачно согласился Запорожцев. И, покачнувшись, словно отрыгнул прошлое: «На небесах горят паникадила, в могиле — тьма!..»

Дверь захлопнулась.

Ирочка упала ничком на подушку и, сжав ладонями пылающие щеки, содрогнулась от рыдания. Огромная, вызревшая обида вдруг заполнила все ее существо до краев. Этот, последний, новый… Оплатит ли хотя бы он все обиды и унижения, выпавшие на ее долю? И чем оплатит?

Ирина потянулась за платком, подняла голову и вдруг снова увидела Григория. Он стоял на пороге, полуоткрыв дверь. Его лицо выражало страдание.

— Ира… Я ничего не понимаю и понимать не хочу, — сказал Григорий. — Но если ты одумаешься или тебе понадобится помощь, то можешь рассчитывать на меня… Слышишь?

Бешенство сдавило ей горло.

— Уйди! — яростно прошептала Ирина.

На лесистом мысу, где в Вымь впадает таежная речушка Шом-Вуква, в двух переходах выше порога, снова горел костер. Мертвенно-красные блики выхватывали из серой мглы ночи бесформенные очертания еловых лап, обшарпанных недавним половодьем, груду выброшенного водой древесного наплава, пятнистую кипень прибрежного ольшаника. Неподалеку из земли кособоко торчал восьмиконечный, грубо отесанный крест.

Склонившись к костру, Яков латал распоровшийся то-бок, весь отдавшись дыханию тайги, ночным шорохам, ленивому всплеску реки. Филипп спал. Гарин, в съежившейся после просушки одежде, сидел рядом на пне, нервно покусывая сухой стебелек прошлогодней травки. Он долго смотрел на крест, потом встал от огня, подошел ближе.

Крест был густо испещрен зарубками и неразборчивыми надписями. Его унылая крестовина привлекала всякого, кто случайно проходил мимо к заповедным ухтинским пределам. Кто знает, был ли он надгробием на могиле неизвестного бедолаги, так и не добравшегося до желанных мест, или поставил его по наитию свыше бродяга-старовер здесь, на речном распутье…

Гарин наклонился, разобрал свежую надпись. Кто-то старательно выжег каленым железом вдоль перекладины: «Крест — символ веры: когда-нибудь мы доберемся до Ухты…»

Он усмехнулся человеческой наивности, отошел к костру.

«Крест — символ веры…»

Яков все так же, не разгибаясь, ковырялся в обувке. Гарин с невольным уважением задержался взглядом на его широкоплечей, сноровистой фигуре, присел рядом.

— Слышь, Яшка? Написано: «Крест — символ веры». Надеются людишки, а? Потеряли, значит, веру в свои силенки?

Яков перекусил ремешок, натянул тобок на ногу.