Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Спасибо, брат, — уже без шутовства, вставая с земли, сказал он. — Живым отсюда сплавлюсь — передачу тебе из Крыма пришлю. Понял?

Яков засмеялся. Он не знал, о каком Крыме шла речь, но слово показалось сказочно заманчивым, духовитым, как медовый пряник.

Они спустились вниз. Моховое болото, как губка, было напитано водой. Ноги чуть не по колено утопали в подушке сфагнума и тотчас же заливались водой. Старые тобоки Якова промокли, холод заковал ступни в лубяные колодки. Надо было выжать из себя седьмой пот, чтобы продержаться до вечера, и Яков с жаром взялся за топор.

— Эк дурни! — вдруг сказал Фомка и, подмяв под себя куст, стал разуваться, — Брось-ка, парень, давай босиком! Обувку к ночи надо сухой держать, а то околеть можно.

Яков не понял.

— Разувайся, говорю! Я сейчас уйду за версту вперед, подсушу на огне, не то целую ночь придется терпеть с мокрыми ногами.

— А рубка? Заметит Прокушев, что тебя нету…

— Ну и черт с ним! Поденка у него, пускай замечает. А заездить себя не дам.

Яков разулся. Фомка жалостно оглядел его дырявый тобок, покачал головой:

— Однако небогато живешь… И все у вас так? Точно как в России. Вот гляжу и думаю: отчего это честная работа кровяные волдыри на руки дарит, а обувка вдрызг разваливается, а? Не знаешь?

Яков поглядел на озорного бродягу, промолчал.

— И я, брат, не знаю… Передавить бы кое-кого следовало, да все времени нет… Ну, пошел я. Костер разведу.

Было холодно. Здесь, где-то на аршинной глубине, таился зимний лед, укрытый торфяниками. Обжигающая мутная вода пузырилась, проступая между пальцами. Зато впереди мерещилось привычное меховое тепло, и Яков крушил топором под корень тонкий, дрожащий березняк. Рядом старались незнакомые хмурые бородачи, изредка вытирая вспотевшие лбы.

Пасмурный день не торопясь подвигался к обеду.

Наконец первая верста осталась позади волнистой зеленой дорожкой, а на сухом бугорке замаячил огонек Фомкиного костра. Рубщики торопились разуться, протягивали раскисшую обувку на жердочках к огню. Кто-то пристраивал уже рогульки для подвески котла.

Фомка сидел на корточках, склонив голову набок, словно лесная птица.

— Эх, хорошо огонь горит, ярко пылает… Сало было б — пышка пек, самый главный — мука нет! — скосноязычил он татарскую поговорку.

Яков пристроился ближе к огню.

Тем временем у костра остановилась лошаденка, впряженная в волокушу — две оглобли с загнутыми позади комельками и перекладиной. На волокуше лежал бочонок, а вожжи держал в руках сам Прокушев.

— Рановато сушитесь! — прикрикнул он. — Гатить придется болото, жердевой настил мостить. Я вот вам мясца привез, чтобы не окоченели ненароком. Принимайте!

Десяток рук протянулись к бочонку. Верхний обруч покатился в траву, носок топора сноровисто поддел донышко. Смрадно потянуло тухлым.

— С душком солонинка, хозяин? — спросил вскочивший было Фомка и снова разочарованно сел к огню.

— А ты помолчи. Помолчи, Хорь!

— Дак тухлятина ж, вступился за Фомку бородатый.

— Ничто! Печорский засол. Промыть малость надо…

Из болотной канавки зачерпнули воды. Котел колыхнулся над красными языками огня. Солонина пошла в ход.

— Сами знаете, путь сюда немал. Человек и тот в длинной дороге вонять начинает, не то что провиант, — сочувствующе пояснил Прокушев. — К деревне выйдем — тогда легче будет.

Потом осмотрел из конца в конец лохматую, в зеленых ягодниках просеку, напомнил:

— Так глядите, дальше не идти. Будем стелить гать…

Сорокина обуревали сомнения. Деятельность фирмы, его собственные поступки не оправдывались при самом простейшем анализе.

Что, собственно, хотел получить патрон в результате своих не совсем понятных действий? Отвоевать львиную долю нефтеносных земель? Но эта цель не могла не казаться призрачной, так как отвоевывать, по существу, было не у кого и нечего. Столбопромышленники жили в самых различных концах России, а их доверенные на Ухте не входили в сделки. Гансберг, Воронов, Альбертини и инженер Бацевич не желали расставаться с участками. Десятки заявок, перекупленных Федором, не меняли дела.

Может быть, Трейлинг стремился помешать Гансбергу в бурении или вовлечь его в свое предприятие? Но, пока никакого живого дела не было, Гансберг не хотел и не мог вступать в какой-либо серьезный разговор даже и с громкой фирмой. Альбертини? Воронов?..

После разговора с Гариным Федор снова направился к отставному штабс-капитану. Его промысел возвышался на берегу речонки Яреги, верстах в трех от Сидоровской избы. Место было топкое и неприглядное. Угрюмые дощатые бараки не красили вида, а бурная в половодье речка уже основательно подмыла берег под неряшливо срубленной вышкой.

На промысле никто не работал. Глушь и запустение свидетельствовали о неблагополучии на вороновском предприятии.

— Ну, как себя чувствует гражданин города Риги? — без тени уныния спросил Федора Воронов — тяжеловатый, подтянутый, чисто выбритый человек лет пятидесяти с большими, лошадиными зубами. — Давненько я не имел удовольствия лицезреть его очаровательной супруги…

— Между прочим, кто эта женщина? — поддался любопытству Сорокин. — Пикантная особа!