Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

В телеге рядом с подрядчиком сидел, свесив ноги, усть-ухтинский урядник Попов.

Несмотря на престарелый возраст и седую голову, человек этот выглядел довольно молодо и постоянно сохранял вид борзой собаки, замершей в напряженной стойке на птичий выводок. В деревне Попов прославился еще с давних времен по незначительному поводу. Явившись со сверхсрочной службы фельдфебелем, он с царственным величием прошел в избу; не глядя на родню и важно усевшись в переднем углу на лавку, заявил:

— Жена! Открой дверь, я по-польски плюну.

Плюнул он действительно невиданным способом — сквозь зубы, со свистом, сажени на три. Прошло больше десяти лет, а в деревне до сих пор не могли забыть столь значительной минуты и такого дивного мастерства. Службу он нес ревностно и был исправен до мелочей.

Невысокий чин не мешал Попову чувствовать себя властелином этой округи. И веник в бане всем начальник, а уряднику в деревне и бог велел.

Бодро, с типичной полицейской сноровистостью, Попов спрыгнул с телеги, отряхнул с тяжеловатого зада прилипшую соломку и, по уставу прижав локти, сделал для разминки бег на месте.

Прокушев тем временем приказал разгрузить два мешка овса и сообщил, что ружья конфискованы до окончания порубки.

Народ взволновался, невзирая на присутствие законо-блюстителя.

— Вот оно! У корысти всегда рожа чиста!

— Жаловаться надо! — пробурчал хилый мужичонка. — Кругом обман!

— Куда? Куда жаловаться, — неожиданно для самого себя вдруг сказал Яков и спохватился: «Не свои слова ляпнул. Ах ты черт! Так чьи же?..» Сразу вспомнился ссыльный в Пантином доме, простота и твердость прищуренных глаз, последний, испугавший тогда Якова разговор: «А есть она, правда?» — «Есть, да не все про нее знают…» — Некому жаловаться! — со злобой повторил он.

— Судья что! У него четыре полы да восемь карманов, — подтвердил кто-то.

— Эй, хорек! — крикнул между тем Прокушев. — Фомка!

Фомка привстал, встревоженно огляделся.

— Тебя господин урядник спрашивал.

Парень оценил расстояние до ближнего куста, потом вспомнил, видно, о голодном брюхе и непроходимой тайге и, сразу присмирев, вышел к телеге.

— Продал, иуда?.. Точно, за тридцать сереб…

Страшный удар в ухо свалил его с ног.

Побледнев как полотно, он привстал на колени. Изо рта, вильнув змейкой, потекла кровица.

— За мои тридцать целковых, сволочь…

— Молчать, — коротко сказал Попов. — Это тебе для первого знакомства. Дальше — больше получишь. Когда оборвался? Откуда?

К полудню еще половина рубщиков покинула просеку.

Прокушев серчал:

— Идите, идите, голуби! На мой век вашего брата хватит.

Уходили многие, узнав, что кормить теперь будут неободранным овсом и что другой пищи не предвидится.

Яков остался.

От природы неразговорчивый, как и всякий коми, он трудно и долго размышлял о случившемся, о людях — своих и чужих, прошедших перед ним за эти полтора месяца. И странное дело — его честная, первобытная душа помутилась от страшного одиночества, от пустоты, возникшей вдруг в общении с людьми.

Гарин, обманувший в харчевне когда-то других людей, пьяница Филипп, лесной охотник, лишившийся ружья и потерявший вместе с ружьем самого себя, Прокушев — зверь и предатель, беглый проходимец Фомка, душевный и все же опасный парень, способный в горячке пырнуть ножом, — что такое делали они, эти люди, в жизни, почему так была опоганена всей этой кровожадной свалкой земля? Кто более всех был виноват в одиночестве человеческой души и потере самого малого доверия к человеку, без которого становится душно жить?..

Вот несколько артелей ушло от обмана, от червивой солонины, от комаров и самой рубки, чтобы не бродить целыми днями в болоте, не студить до хвори ног, но кто ждал их там, в других местах?

Прокушев не держит… Идите! Знает, что некуда податься человеку в жизни!

Прокушев… Земляк, на одном языке разговаривает с Яковом, а продал человека, чтобы не платить ему заработанные гроши. Продал человека, чего сроду не водилось в этих краях, где любая лесная керка оставалась открытой для всякого прохожего с малой толикой готовой еды, соли и дров.

Сказать об этом в любой деревне — плохо пришлось бы Прокушеву даже при его богатстве и силе.

И хоть знал Яков, что бешенством пня не выкорчуешь, его душа заметалась в страшном озлоблении.

Что делать? Куда бежать от подлых людей? Да и кто тебя ждет в другом месте?

Нет, с просеки он не спешил уходить, не дождавшись давно предопределенного конца.

Случилось неожиданное и непоправимое.

Высокая мачтовая сосна с бурым комлем и золотистым отливом тонкой, смолистой коры вдоль ствола дрогнула от последнего удара топора, чуть-чуть повела нежным зеленым опереньем веток и как будто замерла на минуту, прежде чем пойти к неумолимо зовущей ее земле.

Яков после не мог бы сказать, точно ли он видел за кустами ельника промелькнувший кожаный картуз подрядчика или ему померещилось, но по какому-то дьявольскому наущению он изо всей силы налег плечом на тронувшееся дерево.

Сосна нехотя стала поворачиваться на пне, зеленая карусель веток подняла вихрь и понеслась прямо на просеку.

А топоры продолжали усердно лаять позади Якова.