Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Ухту до переволока и Шом-Вукву прошли дружно на шестах, а дальше открылось вымское приволье. Лодки понеслись вниз по течению, легко прыгнули на Роч-Косе в пенную пропасть и, хранимые неким безымянным святым, покровителем бродяг и разбойников, выскочили на спокойный плес саженях в десяти ниже…

В первой же деревушке на берегу Выми рубщики разнесли винную лавчонку, наелись вволю хлеба и свежей рыбы. Всю ночь у воды полыхали костры, метались ошалелые тени пьяных, обретенная здесь же гармошка жалобно взвизгивала в чьих-то узловатых ручищах.

Яков лежал ничком на разостланном армяке. Земля плавно колыхалась под ним, но он ясно слышал кряхтенье мучившихся животами рубщиков, далекие крики гуляк в деревне, визг баб. Деревня Иодино переживала небывалое нашествие.

Когда хмель стал проходить, нестерпимо заболела голова, будто ее кололи на черепки деревянным молотком. А гармошка все визжала нутряным, резаным перебором, и кто-то орал злобное, поминая недавнего покойника. К утру многие пропились до рубах. Гармонист выспался, пересчитал остаток денег, тяжело и безнадежно вздохнул. Яков приподнял от земли голову и снова уронил на кулаки: тошнило.

На последнюю пятерку,

Д-эх, найму тройку лошадей… —

пиликал гармонист, склоняясь к голосовой коробке саратовской двухрядки.

Дам я кучеру на водку:

«Погоняй, брат, поскорей!..»

— Куда? — невпопад спросил Яков, глядя через рукав прищуренным глазом. — Куда поскорей?..

— Молчи, сволочь! — мрачно сказал музыкант.

Только к полудню тронулись в путь, оставив в деревне половину заработка и десяток выбитых окон.

Лодки грустно покачивались на воде. Было похоже, что никто ими не управлял, но течение неотвратимо несло их к Половникам.

Яков натужно вздыхал, время от времени споласкивал всклокоченную голову прохладной водой, с тоской подумывая о справедливом земстве.

Известие о смерти отца застало Ирину в одиночестве — Георг не так давно выехал в Усть-Вымь.

Отчаяние свалило ее в постель, но ненадолго. Слишком многое обрушилось на голову Ирины, чтобы до бесчувствия отдаться простому человеческому горю. Ирина не заголосила по-бабьи и не билась головой об пол. Она как-то окостенела вся.

Она встала бледная, осунувшаяся, с исступленно горящими глазами. Надела длинное черное платье и попросила Сямтомова заказать лошадей. Потом пересчитала оставшиеся деньги. Их было две тысячи. Ирина закусила губу и недвижимо простояла у окна, пока к дому не подъехал тарантас, запряженный парой вороных лошадей.

Через два дня она уже входила в усть-вымьский дом Павла Никитича Козлова.

Бросив на руки прислуге дорожную летнюю накидку и высоко подняв голову, еще более побледневшая от усталости, Ирина смело вошла в гостиную. Хозяин в доме не имел кабинета и принимал как-придется: в столовой, гостиной или во дворе — смотря по гостю и обстоятельствам.

Козлов пошел навстречу, протягивая руки.

— Искренне, искренне сожалею… — заговорил он по-русски.

И тут-то Ирина дала волю слезам. Он подхватил ее и терпеливо держал до тех пор, пока прошел первый приступ истерического плача. Потом усадил на потертый кожаный диван, приказал подать воды со льдом.

Ирина пила, зубы ее выбивали дробь о край стакана, и по щекам неудержимо катились слезы.

— Как привезти? — невнятно спросила она, поставив дрожащей рукой стакан на фарфоровую тарелочку.

Козлов почесал в лысеющем затылке, помял пальцами бороду, но ничего не ответил.

— У нас… Место на кладбище. Сам присмотрел… Надо привезти отца, — как о живом сказала Ирина.

— Никак невозможно, милая, — с хрипотцой пояснил Павел Никитич. — Подумай сама, дочка: покамест человек известие вез, неделя без малого прошла. В летнюю-то пору…

Ирина все шире раскрывала глаза, в отчаянии ломая руки.

— Теперь, надо полагать, с богом похоронили уже, — успокоил ее Павел Никитич.

— Без священника?!

Козлов сидел, понимающе потирая руками колени, ждал. Он давно приготовился к трем истерикам: одна уже совершилась в самом начале, вторую следовало ожидать при упоминании о похоронах, третья — еще впереди, когда речь пойдет об отступных деньгах…

Он подал снова воду, заворковал в самое ухо, поддерживая ее круглый локоток:

— О священнике не болей, милая. Все чин чином: иерей Серебрянников постоянно на Ухте обретается, надо полагать, прочитал что положено…

Ирина обессиленно откинулась на пухлую спинку дивана. Она уже не плакала, лишь изредка вздрагивала.

Ирина и раньше знала мрачную людскую поговорку, что беда в одиночку не ходит, но разве она могла тогда представить свое теперешнее положение?

Отец прогорел дотла, учение было оставлено, пришлось жить в чужом доме, оставить все надежды и намерения… И вот произошла последняя, неожиданная и страшная беда. Теперь отец зарыт где-то в лесу, и она — одна на всем свете. Надеяться не на кого. Даже Павел Никитич — человек, за которого, по всем приметам, и пострадал отец, — изо всех сил старается промолчать, успокоить, выпроводить потихоньку из дому.