Иван Грозный

Прикончив же Юрия Глинского, бросились искать по тёмным подвалам и тайникам кремлёвским мать его княгиню Анну и брата его лукавого, князя Михаила. Долго искали, долго рыскали по подземельям, пока не сказали толпе знающие люди, что увёз царь бабку свою в село Воробьёво, спрятал её там от гнева народного, а князь Михайла, страшась содеянного, сам-де ускакал в пожар в калужское имение своё и там сидит, дожидаясь, пока утихнет на Москве. А может, — как знать? — и дальше уже потёк, оборотень, на запад, в литовские пределы; давно ведь был слух, что замыслил князь со многими детьми своими боярскими измену, давно хотел он, сума перемётная, перекинуться к врагу веры истинной, православной — литовскому королю.

А на другой день, наутро, двинулся народ московский в село Воробьёво, где на горах, на высоком правом берегу Москвы-реки, стоял летний царский дворец. Не охладила ночь буйные головы посадские, не улеглись ещё страсти, не отрезвели, не смягчились сердца, опьянённые кровью и всемогуществом безначалия. Всё так же кипели яростью люди московские, всё так же жгла-сжигала их ненависть, всё тем же мрачным огнём полыхала в них ещё не утолённая жажда мести за все обиды и несчастия, обрушившиеся, по злой воле Глинских, на Москву.

   — Анну! Анну, бабку царёву! Анну, ведьму проклятую! На плаху! В огонь её, в огонь! — ревела толпа, и, заслышав грозный её рёв, прятались, кто куда мог, все начальники, все, кто обладал богатством и властью на Москве. И некому было встать на пути этой страшной толпы, вооружённой дрекольем, и топорами, и бердышами, а то и пищалями, отнятыми накануне у воинских людей. А за воинством тем народным, кашляя, и ругаясь, и задыхаясь в пыли, тащились юродивые, и нищие в лохмотьях и язвах своих, и калеки убогие, и лихие разные люди, чуя поживу. А за ними, крича и толкаясь, бежали босоногие московские мальчишки, вездесущие дьяволята, кому и пожар был не в пожар, лишь бы куда-нибудь бежать. А за ними в великом и многоголосом множестве своём шли толпой бабы в платках и кокошниках, а кто и простоволосые, не успев второпях снарядиться как следует либо потеряв в день пожара всё имущество своё бабье в огне.

Пыль столбом стояла на всей Калужской дороге, и было видно её издалека. И такая же туча пыли двигалась вдоль берега Москвы-реки с другой стороны, из Дорогомилова. И эта туча тоже медленно, но неумолимо приближалась к царскому дворцу...

Нет, невезуч был юный царь московский! От самого рождения своего невезуч... Мало ли что венчан на царство всего полгода назад! Коль не повезёт — так не повезёт. И уж если он обречён судьбой своей злосчастной на гибель, на растерзание потерявшей всякий страх и рассудок толпой, так почему же и служилые его люди, не повинные ни в чём, должны гибнуть вместе с ним? И разбежалась, попряталась по окрестным лесам стража дворцовая, едва завидев приближающуюся с двух сторон в тучах пыли мятежную толпу. И остался царь-государь московский, брошенный всеми, с этой страшной толпой один на один.

Уже выломала толпа дрекольем и топорами ворота (тесовые, сокрушила во многих местах дубовый тын, окружавший царские терема. Уже ввалились, крича и буйствуя, люди московские на царский двор. Уже принялись они сбивать замки на амбарах, и кладовых, и конюшнях. Уже подступили самые горластые, самые отчаянные из них под царёво крыльцо, сотрясая и стены, и окна дворца своим неистовым рёвом. «Анну! Анну, ведьму проклятую! Выдай нам Анну Глинскую! На плаху её, хвостатую! В огонь!» — ревела и бесновалась толпа, наседая, и тесня друг друга, и поднимаясь шаг за шагом по ступеням крыльца.

Ещё немного — и ворвётся она, изрыгая ярость свою, в хоромы царские! Ещё немного — и разбежится она по палатам и лестницам дворцовым, круша, и разбивая, и сметая всё на своём пути... А где-то там в глубине дворца, в верхних покоях его, забившись в угол, и плача, и тоскуя, и моля Господа о пощаде, прижались друг к другу юный царь и столь же юная царица его, готовясь принять свой мученический венец. А где-то там, в тёмном дворцовом подземелье, упав на колени пред образом Пречистыя Богородицы, прощалась с жизнью суровая, властная старуха, бабка царя, понимая, что пришёл и её конец.

И вдруг... И вдруг распахнулись настежь двери, ведущие на царёво крыльцо. И выбежал из тех дверей невзрачного вида старичок, в рясе поповской, но простоволосый, высоко подняв над собой животворящий крест. И заблистал, засверкал тот крест в сиянии полуденном над толпой.