Иван Грозный

   — Ушли, государь... На сей раз похоже, что ушли, — вздохнув, ответил поп, и в тихом, тусклом голосе его прозвучала печаль. — Радуйся избавлению, державный царь! Радуйся и благодари заступницу твою, Пресвятую Деву Марию, вновь простёршую над тобой, недостойным, милосердную десницу свою... Но они ещё придут! Придут! — вдруг возопил поп, вскинув сжатые кулаки, и неистовство, и гнев, и боль отчаяния засверкали в его глазах. Голос его стал твёрд, спина распрямилась, и взор его пылающий, обращённый к царю, был теперь решителен и смел. — Придут, нечестивец! И горе тогда тебе! Опомнись, Иван, опомнись, окаянный! Что делаешь ты, безумный ты, губящий и душу свою бессмертную, и народ твой долго терпевший, не повинный ни в грехах, ни в недомыслии твоём?! Опомнись, царь! Не отрок, не юноша ты уже — на тебе венец державный... Есть ли Бог для тебя, своевольного, для тебя, беззаконного? Или и вправду ты уверовал, что ты выше суда Его?

   — К-кто ты? Я не узнаю тебя, — не сказал, а скорее прошептал помертвелыми губами своими царь, невольно попятившись назад и ища глазами защиты себе от этого бесноватого, растерзанного попа, неизвестно как и откуда попавшего сюда, в верхние покои дворца. Но никого сейчас — ни бояр, ни дядек, ни стольников его — не было вокруг царя, и лишь безмолвные рынды, словно окаменев, продолжали стоять у дверей опочивальни, поблескивая своими топориками в полутьме. И была, была в голосе того попа какая-то нездешняя, нечеловеческая сила, которая удержала царя от того, чтобы приказать рындам немедля вытолкать его вон.

   — Я?! Я тот, кого послал Господь наш милосердный спасти тебя, царя беспечного! Тебя, закосневшего в грехе! А вместе с тобой и всю державу твою, гибнущую по твоей вине... Богом я послан тебе, царь. Богом! И Богом дана мне власть над тобой, государем московским. И покоришься ты! И будешь послушен ты мне до самого того дня, когда очистится душа твоя от всяческой скверны, и милосердие войдёт в сердце твоё, и поймёшь ты, злое и беззаботное дитя, что царь ты! Царь и хранитель народа своего, а не гуляка беспутный и бессердечный, неведомо зачем забравшийся на царский трон...

   — П-почему? Почему ты, смерд, так говоришь со мной? И кто дал тебе право хулить меня, государя твоего? — бледнея, и теряясь, и чувствуя какой-то новый, доселе неведомый ему страх, прошептал Иван.

   — Небо, царь! Небо дало мне власть над тобой! Не сам я сюда явился — Отец наш Небесный послал меня. Был глас мне сегодня на заре: «Встань, Сильвестр! Встань, раб мой послушный! Встань и спаси Ивана-царя, ибо замыслили люди московские убить его. Спаси его от смерти лютой и позорной, и скажи ему Слово Моё, и смири его, и научи долгу его предо Мною и пред державным венцом его... Ибо глух он и слеп! И не внемлет он ни предостережениям, ни знамениям Моим, и нет в нём страха Божия, и никак не отстанет он от своих безумств. Пал конь его верный ни с того ни с сего — он и ухом не повёл. Сорвался великий колокол в Кремле, висевший ещё при прадедах его, разбился на куски — а ему и горя нет. Сгорело на Пасху всё живое по Яузе-реке — он лишь смеётся, и забавляется, и дурачится вместе с холопями своими, как дитя неразумное, радуясь огню. Наконец, спалил Я Москву от Кремля до самых окраин её — и что же? Ни слёз, ни стенаний, ни покаяния Я не слышу от него, и нет на уме его ничего, кроме похоти, и веселья, и медвежьей травли, и скоморохов, и других разных бесчинств, недостойных венца и имени царского его. И даже страшная смерть Юрия, дяди его, не научила злого мальчишку ничему... Встань, раб Мой Сильвестр! Ступай и скажи ему: пришёл долготерпению Моему конец! Либо смирится он, окаянный, либо сокрушу Я его! И нет тогда ему ни пощады, ни прощения — ни на земле, ни на последнем Страшном Моём Суде! Ждут! Ждут его котлы кипящие, и крюки железные, и гореть ему, нечестивому, в адском пламени до скончания всех времён!»

   — Это... правда? Это правда, поп?— отделившись наконец от дверей опочивальни и робко, мелким, неуверенным шагом приблизившись к нему, проговорил царь.