Иван Грозный

И умилялись люди московские сей благодати Божией, снизошедшей на паря, и радовались вновь обретённой кротости его, и молились о продлении дней тех тихих и счастливых на вечные времена. И казалось, что и наставнику его, попу Сильвестру, должно было бы лишь радоваться, видя такое усердие царственного питомца своего к Богу. Но не радовался тому поп, а лишь мрачнел день ото дня. А причина досады и неудовольствия его была проста: за молитвою, да хождением царским по церквам, да за колокольным звоном стали все дела в государстве Российском.

А дел тех было не перечесть! И Казань бунтовала, лишь оглушённая, но не покорённая победой той славной и кровавой, и ей управу надо было дать во всём. И черемиса волновалась, отказываясь платить дань Москве. И послов иноземных царь не принимал, ссылаясь на недосуг. И мор обнаружился в Псковской земле. А воинство московское, очнувшись от победного похмелья, разбрелось кто куда, а раненые и увечные, вконец обнищав, скитались Христа ради меж двор. А вдовы и сироты погибших на той войне Казанской сидели по домам своим без хлеба и без жалованья либо просили подаяния под окнами и на папертях церковных. И глас их скорбный и безответный вопиял в ушах у всех, кто не потерял ещё сострадания к ближнему своему в сердце своём.

А когда узнали ближние люди царские о намерении его идти по весне со всем своим семейством на богомолье, да чуть не по всем российским монастырям — и к Троице, и в Иосифо-Волоколамскую обитель, и в Песношский, и в Кириллов, и в Ферапонтов монастырь, — совсем всполошился поп. Да что ж это такое будет? Тащить младенца своего спелёнутого за тридевять земель, сквозь леса и болота пустынные, сквозь грязь непролазную, да комарье, да тяжкий зной? И царицу, с младенчества своего некрепкую здоровьем, беспокоить, и самому пыль глотать да грязь месить да ночевать по чужим дворам, где пришлось? А дела все в державе своей бросить? И всё то ради чего? Молитва — она везде молитва. Была бы вера в душе молящего, а где он преклонил колени свои — что Господу до того?

«Полно, да уж не повредился ли царь в уме по исцелении своём?— думал поп. — Благочестие благочестием, да надо же и меру знать! Недаром люди говорят: заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт... Юродивый на царстве? О Господи, этого ещё не хватало Русской земле!»

   — Отложи, государь, намерение своё, — убеждал он царя. — И сам ты ещё не окреп после болезни, и царевич ещё при материнской груди, и царица твоя настрадалась, намучилась во дни болезни твоей—зачем ты тревожишь её? А коли жаждет душа твоя подвига христианского — так кто ж мешает тебе в том здесь? Молись, и постись, и смиряй себя, и твори милостыню рукою твоею щедрой — и Бог услышит тебя... А от клятвы твоей я тебя разрешу ради дел твоих державных и заботы твоей о людях твоих....

   — Нет, святой отец! — отвечал ему царь, и глаза его при этом всякий раз загорались каким-то горячечным, исступлённым блеском и губы стискивались ещё плотнее, а острая, клином, бородка воинственно вскидывалась вверх. — Не отговаривай меня... Не ты, поп, умирал тогда, и не тебя спасла десница Всевышнего. И не тебе понять меня... Я дал обет! И я исполню его.

   — То не смирение, то гордыня твоя, царь! И не думай, что затея твоя угодна Богу. Чем тише молитва человеческая, тем больше веры ей от Него... И не в том долг твой царский, чтобы скитаться по дорогам державы твоей. Чую я и страшусь, государь, что не кончится богомолье твоё добром. Послушай меня, прошу тебя...

Но глух был на этот раз царь к уговорам и увещеваниям попа. И Адашев делу тому тоже не помог. И его молил поп помешать безвременному походу царскому на Белоозеро, усадить царя сперва за дела, за устроение войска и земли своей после страшного кровопролития казанского. Да одно только и сказал ему постельничий царский:

   — Отче, прости меня... Не по силам мне сие! Уж коли ты не можешь — что ж тогда про меня-то говорить? Голова в таких делах твоя! А я? Я всего лишь государев слуга, и долг мой — повиноваться во всём воле его. И мне, отче, тревожно, и меня страшит затея его безумная! С грудным младенцем, с хворою женою — и куда, в какую даль? Да не могу я перечить ему, когда он и слышать сейчас не хочет никого... Нет, отче! Одно я и смог: велел раздать увечным и вдовам погибших, что удалось наскрести в Разрядной казне. Да насколько им этого хватит? А всё ж, может; протянут до его, государя, возвращения с богомолья того назад...