Иван Грозный

Долог путь по лесам, и гатям болотным, и рекам, и лугам, и зеленеющим полям великого царства Московского! С холма на холм, из оврага в овраг, по песчаной дороге меж вековых молчаливых сосен и дремучих елей, от одной лесной засеки до другой, мимо редких сел и убогих деревень, ужасаясь бескрайним просторам, и безлюдью, и пустоте Русской земли... Дни проходили за днями, сменяясь короткими летними ночами, а царский поезд всё полз и полз от пристанища к пристанищу. А кругом него были всё те же сосновые боры, и тёмные мохнатые ели, и березняк, и осины, мелкой дрожью дрожавшие на ветру, да тихие лесные Озера, да придорожные валуны, да чёрные, покосившиеся от времени кресты на утонувших в траве деревенских погостах, да воронье на вётлах, да ещё одна, да другая колоколенка далеко на холме, видимая глазу на многие версты вокруг... День за днём, селенье за селеньем — и всё та же дремотная тишина вокруг, и тот же зной, и те же сосны на песчаных речных откосах и берегах.

А ещё — свист стрижей над водой на Яхроме-реке, и тёмные омуты, и густые заросли ольхи, и медвяное многотравье лугов, заливаемых по весне, и комариный звон. А ещё мерный плеск весел, и тягучая, долгая песня гребцов, похожая на стон... В Дмитрове царь и все ближние его пересели на суда и поплыли по той реке вниз — туда, где, схоронившись в лесных чащобах, стоял, хранимый Богом и верою своею, древний Песношский монастырь.

Давно задумал царь Иван посетить сию обитель, славную во всей Русской земле благочестием, и строгостью чина, и простотою житейского обихода своего. Давно мечтал он, государь, повидать укрывшегося в ней от мира старца Вассиана Топоркова[54] — ближнего друга и советчика покойного его родителя, великого князя Василия Ивановича. Многим на Москве ещё был памятен коломенский епископ Вассиан, племянник и продолжатель дела преподобного Иосифа Волоцкого, прозванный людьми московскими за поучения и обличительства свои гневные Бесным, сиречь Неистовым. Потому и свергли его ещё в малолетство царя Ивана мятежные бояре с епископии и сослали в сей захолустный монастырь, что был тот старец Вассиан лют и непреклонен в речах своих заносчивых, и власти их над собою не хотел признавать, и многие обиды и досады им тем самым учинил. А государь помнил того знаменитого старца ещё во всей силе и славе его и помнил, как ласкал его епископ Вассиан у матушки его в покоях, и на колени к себе сажал, и панагией своей дивной, драгими каменьями обсыпанной, давал ему играть, и сказки ему сказывал, и добру и послушанию его учил.

Много слухов разных ходило среди ревнителей истинного благочестия на Москве о непорочном житии, и нарочитой скудости, и святом подвижничестве, царивших в той древней Песношской обители. И конечно же знал и государь об этих слухах. А всё же и он не мог не подивиться измождённому виду, и рубищам убогим, и мозолистым, натруженным рукам, и тому духу высокого смирения, что светился на бледных лицах песношских чернецов, встретивших его вместе со своим игуменом и со всеми хоругвями церковными ещё за версту от монастырских ворот.

А ещё пуще того подивился государь, когда втиснулся он, будто к зверю в нору, в ветхую кельицу к богомольцу и другу своему старинному старцу Вассиану. Пришлось ему, государю, согнуться в три погибели, чтобы не задеть головою за дверную притолоку. И та и не нашлось в той кельице даже скамеечки убогой, чтобы присесть ему и передохнуть: всего-то и убранства в ней имелось что икона в углу, да лежанка в три голых доски, да свеча, да кружка с водой на поставце под решетчатым окном. И так темно, так сыро было в той кельице, и такой в ней стоял тяжёлый дух — дух увядающей плоти, и старческой немощности, и нечистоты, — что царь даже запнулся на пороге, ощутив от духа того тяжкое стеснение в груди.

При виде государя Вассиан было привстал со своей лежанки и даже успел спустить ноги на пол, но Иван остановил его:

   — Сиди, сиди, святой отец... Ну, вот и встретились мы с тобой, отче Вассиан, — сказал царь, положив руку ему на плечо и вглядываясь в суровое, изборождённое морщинами лицо старца. — Сколько мы не виделись? Двенадцать лет?

   — Без малого двенадцать, государь. Ты был тогда ещё в отрочестве своём... А я уже и тогда был старик...

— А где панагия твоя, отче Вассиан? Я её помню...

   — А как сняли её с меня тогда Шуйские, когда прогнали с епископии, так и не видел я её с тех пор. Погляди вокруг себя, государь, — может, на ком из нынешних её и найдёшь. На попе твоём Сильвестре её нет?

   — Без дела хулишь человека, отче Вассиан! Поп — бессребреник. И чужого отродясь не брал. Про то знают все...