Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

Приуныли шуты и скоморохи. Нельзя уж стало им потешать народ на базарах, в кабаках и на свадьбах своими "бесовскими чюдесы", "глумами и песнями"... Даже сопели, гусли и домры пришлось убрать. Строг царь-государь! Беда, коли ослушаешься! Пристава да сторожа, поди, только того и ждут. Везде они! По улице идешь - хоть шапки не надевай. Недаром говорят: "У царя колокол по всей земле".

Притихли и на посадах. Того нельзя, другого нельзя. Гляди в оба! В церкви не только ругаться и драться - разговаривать запретили. За каждое слово бранное клади деньгу. Попы оживились. Так и смотрят за богомольцами, а ведь известно: "от вора отобьюсь, от приказного откуплюсь, а от попа не отмолюсь!"

Кто не знает, что бог любит праведников? Однако бес все около ходит, да и на грех наводит. Не хочешь соблазна, а он тут как тут. Слыханное ли дело - срамословие запретить! А без него как без молитвы. Одним словом, рад бы в рай, да грехи не пускают.

Порядки строгие пошли, неслыханные: думай постоянно о боге!

- Тесно стало жить! На просторе только волки воют, - подтрунивали втихомолку пересмешники.

Опустели площади, улицы, кабаки... Торжища - скучные, невеселые. Приедут мужики, привезут сена, либо овса, либо звериных шкур и прочего, померзнут, да и опять уедут. Куда делись все эти сапожники, чоботные мастера, седельники, пирожники, серебреники и прочих многих ремесл мастера? Одни иконники со своими иконами на самом виду, да свечной ряд, да гробовщики...

Все изменилось!

В Китай-городе обширные гостиные ряды и лавки, ранее оживленные улицы, площади и сады опустели. Не столько торговых людей, сколько нищих и бродячих собак.

Война стала сказываться.

Даже в Кремле безлюдье. А уж чего-чего только тут не было! Сквозь толпу мужиков, холопов, стрельцов, монахов и иных людей трудно было пробраться. Сюда шли покупать, продавать, писать челобитные, полюбоваться красотою дворцов и соборов, на других посмотреть и себя показать. Во всю глотку выкрикивали, бывало, бирючи новые указы царя, размахивая палками и прикрепленными к ним, вырезанными из меди или железа, гербовыми орлами. Нищие тянули жалобные песни. Сновали в толпе юродивые, отбивали хлеб у нищих и домрачеев. За юродивыми, с громким плачем и причитаниями, всегда следовало много женщин, оплакивающих этих "угодничков". Купцы у дверей громко расхваливали свои нитки, холсты, кольца, румяна, белила и прочие товары. Много было "походячих" торговцев, которые, посохом расчищая себе дорогу, старались перекричать "сидячих" купцов. Покупатели, давая третью часть запрашиваемой цены, старались перекричать продавца, торговались с ним "в голос". Шумно, весело было...

Теперь же Кремль имел совсем иной вид. Стены дворцов и храмов, словно вымытые, ослепляют своей белизной. На площадях и улицах чистота, все вычищено, подметено. У ворот, у зелейного склада и сторожевых пушек стоят чисто одетые стрельцы. Нищих и бродячих собак из Кремля изгнали. Никакого шума и беснования нигде не услышишь. Скушно!

Кремлевские стены приняли грозный вид - везде стрельцы и караульные пушкари.

Царь Иван Васильевич теперь сам наблюдает за благочинием в Кремле, за тем, чтобы люди помнили о войне. Бездельники стали побаиваться кремлевских порядков. Полны были народа только кремлевские монастыри и соборы. Там шли торжественным молебны о ниспослании победы русскому оружию.

Спас-на-Бору - древнейший храм, ровесник Москвы - любимое место моления самого царя Ивана. От большого кремлевского пожара после покорения Казани он сильно пострадал. Иван Васильевич обновил его и соединил особым тайным ходом с дворцом. Из своих покоев он проходил жильем в храм.

В тот день, когда получено было известие о вторжении русских в Ливонию, Иван Васильевич с Анастасией молились в храме Спаса, в приделе Гурия, Самона и Авива. Этот придел был подобием такого же придела в Софийском новгородском соборе.

Царь был одет в темно-малиновый становой кафтан, на груди наперсный крест, в руках посох индийского дерева. Лицо суровое, задумчивое. Эту ночь Иван Васильевич не спал, мучили мысли о том, как иноземные короли встретят весть о вторжении его войск в Лифляндию. То-то поднимется шум!

Царица в таком же темно-малиновом атласном платье, с золотой обшивкой; на шее бобровая оторочка и жемчужное ожерелье. Анастасия была бледна и заплакана. (Шептались придворные, будто царь побил ее за то, что она не хотела идти в собор.)

Митрополит Макарий в темно-синем бархатном облачении встретил царя и царицу крестом и евангелием. Хор чернецов запел громкую хвалебную стихиру.

Моление шло о ниспослании победы московскому воинству. Митрополит громко восклицал:

- ...Тогда сразились цари Ханаанские в Фанаахе у вод Мегидонских!

- ...Звезды с путей своих сошли!

- ...Тогда ломались копыта конские от бега!

- ...Прокляните Мероз, прокляните жителей его за то, что не пошли на помощь господу, с храбрыми!

Иван стоял на царском месте, исподлобья следил за митрополитом.