Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

- Да будет так!.. Шиг-Алея, Тохтамыша и Кайбулу отзовем от войска... Дядьку Михайлу тож, а заодно и Романыча... Негоже одного убрать, другого оставить. Поведем дело инако. Думай!

Иван ожидал, что скажет царица.

Она опять повторила то же, что прежде: царь утомился, ему надо отдохнуть, утро вечера мудренее.

Грустная улыбка скользнула по его лицу.

- Не то говоришь, царица!.. - тяжело вздохнул он. - Можно ли спокойно спать? Можно ли теперь отдыхать? Каждый час мне чудится, будто мы что-то упускаем... Чего-то недодумали, недосмотрели... Уснешь ли так-то? Коли всех сменить, разом, всех воевод - порухи войску не стало бы от того? Как думаешь?

Анастасия приподнялась с ложа, села.

- Ни-ни! - замахала она руками. - Не делай так, государь!.. Зла округ нас станет еще более... Брату моему хотел сказать о боярстве. Не делай того! Не дразни вельмож! Каков был, таким и останется... Не забегай вперед.

Выражение глубокой задумчивости легло на лицо Ивана.

- Разумно рассудила, - тихо произнес он. - Один мудрец сказал некоему царю: "Ты щедр, ты оказываешь благодеяния всем без разбора и оттого ты безжалостно погибнешь... Не делай слуг своих блудницами! Одного неправедно награждаешь, сотню делаешь справедливо недовольными". В иное время награды портят людей... Особливо, ежели награждаешь за то, что слуга твой повинен делать обычаем по уставу. Нет худшего зла, нежели превозносить слугу, коли он исполнил свой долг. Шиг-Алея, Глинского и Романыча одарим добрым словом - и буде.

Анастасия подтвердила: "Буде!"

- А войну поведем по-иному... Два войска станут на Ливонии... Одно под началом Петра Ивановича Шуйского, храброго, умного и сердцем мягкого воеводы. Он должен удобрить добронравием и любовью черный люд, наперекор немцам, да Троекурова дадим ему впридачу. Пускай идут к Дерпту!.. А другое войско пусть остается у Иван-города и добивается моря. Туда - Куракина Гришу, - человек он наш, - Бутурлина, Данилку Адашева да Алексея Басманова - им дела хватит... Мстили мы магистру и епископам вдосталь. Ныне надо воевать и управлять, а не наказывать, чтоб крепка держава была в отвоеванной земле. У простых людей - большие глаза, хитрые, все видят. Забывать того воеводам не след. Теперь будем воевать рыцарские замки и города. Народ, что в Ливонии, привлечем на свою сторону.

Из опочивальни царицы Иван ушел довольный, успокоившийся.

Возвращаясь к себе, он шептал:

- Шуйский, Куракин... Данилка... Басманов... упрямы, храбры. Гоже! Гоже!

"Попусту горячусь! Анастасия права!" - подумал он и улыбнулся, когда вспомнил обычные упреки, произносимые женой: "горяч ты, пылок, весь в свою матушку!..", "покрываешься ты пеною, как конь, из-за пустого", "привык ты жить в постоянной боязни обид в своем детстве и, став царем, по вся дни наполнен страхом!"

Анастасия учила его:

- Худо не верить никому, но не худо быть осторожным и уветливым... Всуе не обижать людей. Надо так управлять, чтобы тебя почитали.

Иван Васильевич любил слушать ее плавную речь. Ее слова успокаивали его, охлаждали в нем гнев.

Нередко он призывал в свои покои шутов и заставлял их ругать себя, судачить о нем, называя его всяко... Шуты говорили ему в лицо все, что им приходилось подслушать у бояр, и прибавляли кое-что и от себя. Иван молча внимал им, силясь подавить в себе гнев и бешенство: иногда это ему удавалось, а иногда он схватывал свой посох и принимался неистово колотить шутов. Выгнав их вон из своих покоев, он с торжествующим видом шагал по своим дворцовым палатам. Если же, перенеся шутовские обиды, он с миром отпускал шутов, тогда целый день ходил мрачный, неудовлетворенный.

Ливонские послы Таубе и Крузе, вернувшись к себе домой, писали об Иване как о человеке "с коварным сердцем крокодила". И это ему стало известно. Он рассказывал это Анастасии с растерянным, обиженным видом.

- Я знаю, что лукав я и зол, и многие окаянства обуревают меня, но... могут ли обвинить меня мои судьи, что не ставлю я благо царства превыше всего?

Анастасия на это говорила, что "дурное в тебе, князюшко, все от дурных людей... Сиротою вырос, горя много видел, неправды, греха... Из чужих рук смотрел... Вот и блажной стал!"

Анастасия не любила Глинских.

Она выросла в скромном, небогатом и богобоязненном семействе. Она нередко осуждала покойную мать царя, великую княгиню Елену. Царь молча слушал ее, не возражал, а к дяде Михаилу после того начинал придираться, держать его в отдалении от себя.

Ложась спать, Иван часто подолгу со слезами молился, чтоб смирил его бог, простил ему все его прегрешения.

Один немецкий гость сказал после встречи с Иваном Васильевичем, что внешность московского царя такова, что его немедленно можно признать за повелителя, хоть бы он и оказался в толпе четырехсот крестьян, одетый в простонародное платье.

Когда Ивану перевели слова принца на русский язык, он просиял и, помолившись на иконы, произнес:

- Добро, чтобы я был не токмо с виду повелитель, но и по делам своим!