Иван Калита

- Кто? - не сдержавшись, глухо вопросил Иван.

- Кто, кто! Знаю, и все! Станешь доводить, дак по злобе что ни то исделают! Дочку продал… Знаю! Ростовскими деньгами хана хочешь ублажить! Ты и Машу продал бы хану, коли б нужна была! А я, а мне… холила, ростила… Лучше бы, лучше бы никакого етова княженья не нать! А там: которы да свары пойдут, и все изгибнем! Юрко вот тоже много заносился, да плохо кончил! И ты теперича, кажинный раз, едешь в Орду - сердце кровью обольётся: задавят тамо!

Иван хотел было остановить её, но жена сердито сбросила его руку:

- Не задавят? Ох, не зарекайся, Иван! Михайлу задавили, не тебе чета был! Сам ся не возвышай паче господней меры!

Он глядел на неё во тьме немо, и всё внутри свёртывалось, холодело и никло. Может, жена в чем-то и права - в своём, бабьем, мелком, женском, но как же она не понимает! Она, которая должна, обязана, которая права не имеет ни так баять, ни даже думать так!

Великое одиночество словно бы крылами, тихой совою, коснулось его, и он лежал, уже не глядя на тёмное, с чёрными провалами глаз лицо Елены, и уже почти не слушал её, и только одно опять больно прорезало сознание: Маша, её образ, её ласка… Как он одинок без неё, без старшей и любимой своей дочери! Как безмерно, как бесконечно одинок!

Стало тихо. Жена, выговорившись, часто дышала, двигалась - видно, утирала глаза. Сказала глухо:

- Прости меня. Устала я. В черевах что-то плохо. Умру. Деток бы сохранить!

А он был далеко и лишь с усилием заставил себя вновь поднять руку и огладить жену. Глупая! И всё равно родная, своя… А она поняла - чутьём женским, - посунулась к плечу мужеву:

- Прости, что не так сказала, а жаль Машу, так жаль…

- И мне жаль! - строго и отчуждённо отозвался он. - А только без ростовского серебра мне ся не сохранить и власти не удержать в руках.

- Знаю. Устала я, Иван. Не радошно мне. И - боюсь.

- Я вот что, - сказал он, помедлив. - В те поры, как под Опокою стояли, видал Ивана Акинфича с Костянтином Михалычем вместях… - Он помолчал. Жена высморкалась и утёрла лицо подолом рубахи. - Акинфичи злы на меня из-за Весок, вотчины ихней, переславской, что я Родиону пожаловал. Родиона удоволить нать было… А теперь думаю, то ли содеял? Силы много у Акинфичей! Юрко, покойник, дуром не похотел перезвать Акинфа Великого к себе, на Москву. А теперь как и перезовешь? С Родионом Несторычем вороги навек!

Не об этом сейчас думал Иван, но хотел заставить жену забыть о Маше. Она - поняла ли, нет - посопела носом. Видать, передёрнула плечами:

- Жени ты Родиона на сестре Акинфича, на Клавде! Он вдовый, и она вдова. Вот те и спору не станет! Тут и Вески, и всё тут. - Добавила ворчливо: - Свадьбы сводить - не мне тебя учить!

Опять намекала на ростовские дела. А он лежал и думал и дивился, как просто решила Елена то, чего он никак не мог понять и измыслить во все эти дни. Да! И, кажется, с тем и нашёл, чем и как одолеть тверских князей! Акинфичей перетянуть к себе! С Андреем Кобылой! Все ить свои! По роду-племени все изначала святому Невскому служили! А примирить Акинфичей с Родионом, то и прочие бояре не зазрят… С этого и начать! Собирать воедино! Не даром же его прозывают Калитою на Москве!

До него уже плохо доходили слова жены (Елена говорила что-то тихонько, не то жалуясь, не то советуя с ним), а он был весь - в мысли: «Дела - тлен… Как раз боялся… И правильно, что боялся! Нужно, чтобы после смерти продолжилось, не кончалось задуманное… Она мнит: умрёт - и конец. (И я умру!) Мы все - прах, и отыдем в вечность в свой черёд! Надо оставить род. Надо, чтобы было наследие, чтобы волею-неволею, а продолжали, держали, чтобы и в поколеньях не гасла свеча…»

- Ты не слушаешь меня, ладо?

Иван, возвращаясь из дали дальней, обнял жену, притянул к себе, стал гладить по плечам и спине, а сам всё думал, оборачивал, додумывая, решая так и эдак, невзначай брошенные Еленой и сейчас ставшие для него ключевыми слова.

Глава 5

Дедо, повесив пестерь на шею, пошёл босыми раздавленными стопами по рыхлой, ещё зябкой от зимнего холода земле. Первая горсть зерна, описав широкий полукруг, легла на взоранную пашню. Грачи метнулись заполошно, упадая с вершин дерев.

- Кыш! Кыш, проклятые! - Сноха и внучек оба побежали следом, размахивая долгими ветвями. Хуже голодного грача нет птицы по весне: выклюют зерна из пашни, сделают голызину того больше! А зёрен этих нынче - сбережённых, да выпрошенных, да с горем выменянных на небогатую охотничью дедову добычу, - зёрен этих ох как мало! Потому и костистая рука дедова, сперва щедро загребая ладонью в глубине пестеря, потом, судорожно сжав корявые пальцы, сминает до крохотного комочка и без того невеликую горсть, и полумесяц летящего по воздуху зерна кажет не тем широким и щедрым, как когда-то, а едва заметною тонкою чертою в прозрачном и лёгком воздухе новой весны. Ничего! Был бы хлеб! Всё одно - хлеб! Оклемать бы только! Рука ведёт ровно, не вздрагивая, сама чует, сколь и доколе надо размахнуть, и струйки зёрен ложатся на землю тоже ровно, словно бы обриси венцов у нарочитого иконного мастера…