Иван Калита

Она выстояла службу в соборе, выдержала торжественную встречу и пир. Вечером слегла. И к утру уже сама поняла, что серьёзно. Быть может, и не встанет! Сенные боярыни и девки суетились с питьём и лекарствами, растирали, согревали стынущие ноги. Она с удивлением глядела на хлопоты, на соболиное одеяло, на шёлковые простыни… К чему это все? Потребовала переодеть себя в белое полотно, вместо душной перины положить на солому. Исповедалась и причастилась. Решила, ежели станет хуже, принять постриг. Вызвала сыновей, Василия с Константином. Велела прочесть завещание. Василия, поцеловав, скоро отослала от себя. Как получил Кашин, так пущай и сидит на нём! Константина удержала. Долго-долго глядела в глаза, сказала наконец твёрдо:

- Может, умру. Останешь один. Помни, как убили отца! - Помолчала. Константин бледнел, белел, руки начинали трястись (и тут робеет!). - Великого, через меру сил твоих, не прошу, - сказала Анна, передохнув и не глядя на сына, - тебе жить. Но не смей… Ни ты, ни Василий… Костью моей не двиньте, брата старейшего не обидьте ни в чём! Ни в роду его, ни в сынах, ни во внуках, ни в правнуках! Иначе… Мне стати с тобою на суде пред Господом!

- Матушка! - только и вымолвил, склоняясь, и затрясся, спрятав в ладони лицо (не воин, не муж… Ну, пущай живёт, как может, лишь бы этой подлости не свершил!).

- Помни, Костянтин! Всё прочее забудь, а это помни! Тверь - Сашку!

- Буду помнить, матушка! - (Едва вымолвил, мальчик ты, мальчик! Зрел смерть отцову, а к смерти не привык!)

- Ну, сын, теперь поцелуй меня и ступай! Может, и не умру… Всё одно помни!

Он судорожно кивнул несколько раз, слепо, едва не ощупью, вышел из покоя.

Она долго-долго лежала, смежив очи. Уже и священник, подойдя к ложу, с беспокойством заглядывал в лик великой княгини: не отходит ли света сего? Но Анна открыла очи, тихо и строго велела:

- Позови Фёдора!

Внука попросила взять её за руки. Шёпотом (громко уже не могла) попросила повторить опять, что и как створилось в Орде, у Узбека. Выслушала, хотя и с трудом уже заставляла себя внимать (всё отходило, уплывало, становилось ненужным, неважным).

- Так… стало, Сашок поедет теперь? - спросила с придыхом, медленно выдавливая слова. - Не уморит… Узбек?

У Феди - видела, словно в тумане, - как остарело лицо. Он не сразу ответил: видно хотел, но не мог солгать.

- Наклонись! - велела она.

- Не знаю, мамо! Сулили, не тронут… а Бог весть!

Он даже сам не понял, что назвал бабу матерью, а она учуяла, чуть-чуть улыбнулась нечаянной ласке его, слегка раздвинув сухие морщины впалых щёк.

- Ну, значит, не умру. Нельзя мне! Дожду… Сашка из Орды… - Что-то она ещё хотела сказать, важнейшее… Что? Что? Неужели не вспомнит? Она наморщила от усилья лоб: что? Что? Наклонясь, внук ловил её шелестящий прерывистый шёпот:

- Пущай… просит… князем великим, тверским… Не будет в кабале у Ивана… Сам с Ордой ся управит… - сказала и, сквозь муть, сквозь туман смерти, вгляделась: понял ли? Фёдор затряс головой: понял, понял!

- Меж бояр наших о том тоже говорка была!

Анна вздохнула глубоко, освобожденно. Теперь, кажись, почти уже ничто не держало её на земле… Нет, держало! Сашок… Золотая Орда…

Едва-едва слышные, прошелестели слова:

- Возьми… руки…

Фёдор взял её уже холодные, почти неживые ладони в свои, горячие, сильные. Анна закрыла глаза. И тотчас хороводом, кружась, подступили к изголовью видения. Двое подошли к ложу. По тёмно-синим очам признала покойного Дмитрия, по светлому незаботному зраку - Александра. «И ты здесь?» - неслышно спросила Анна, удивясь ему, живому, больше, чем тому, мёртвому. «А где же отец?» - спросила, не разжимая губ, и тотчас он, клубясь, словно бы из тумана, подступил и стал в изножии. Его бугристые плечи, его широко расставленные глаза… «Я старая, некрасовитая нынче!» - горько пожалилась она. «Ты всегда красивая для меня! Краше солнца, краше красного месяца!» И сладко, так сладко стало ей от этих его слов и, верно, почуяла, что опять молодая, с высокою грудью, и волнуется, словно невеста пред женихом… Се жених грядёт во полуночи!

Чьи-то руки, едва ощутимые, держат её ладони, не дают уходить. И это единственная тонкая ниточка внешней жизни, которая ещё связывает её с этой землёй. Глаза Анны прикрыты. И пение - не пение, а гласы ангельские реют вдалеке. И трое предстоящих, муж и два сына, светлеют, тают, будто в тумане, у её молодого ложа, весеннего ложа, ложа надежды, мира и любви!

Фёдор сидит и держит едва тёплые, почти неживые ладони. Слёзы капают на белый монашеский покров. Горячие слёзы юности, слёзы мужчины и воина у постели женщины-матери рода своего.

Да будет мир с тобой, баба Анна! Как бы хорошо, как бы нужно было тебе умереть теперь! Да не узнала бы ты и там, в мире горнем, грядущей судьбы сыновей и внуков своих! Так было бы лучше, много лучше для тебя! Ибо суров сей временный мир нашей вседневной скорби, мир, в коем живём и страдаем и ненавидим друг друга мы, живые, мнящие ся бессмертными, и уже обречённые праху и исчезновению в пучине времён.