Иван Кондарев

— Да просто хочу поговорить с вами! Во-первых, вы не обычный коммунист, из тех, что воображают, будто коммунистический рай наступит на земле как праздник, в один прекрасный день. Вы — явление гораздо более серьезное и трагическое. Вы кажетесь человеком незаметным, без особых талантов, а на самом деле вы чрезвычайно разносторонни, но эта разносторонность скрывается под нашенской неприметной внешностью. Это потому, что вы очень интеллигентны, и — прошу вас, не сердитесь, я говорю это, имея в виду и себя, — потому что вы скороспелка. Мы все здесь в Болгарии скороспелки, кто в большей, кто в меньшей мере. И, может быть, ваша главная беда в том, что вы болгарин и вынуждены жить в таком захолустье, как наш городишко. В Европе — я там бывал перед войной — ваш дух нашел бы успокоение. Здесь позвольте мне открыть скобки и сообщить, что, как судебный следователь, я много размышлял о психологии болгарского интеллигента. Какие у нас есть силы, какая интеллигентность и какое обостренное чувство справедливости! Ни у одного народа нет такого болезненного чувства справедливости. И разве не печально, что эти силы направлены совсем в другую сторону от национальной судьбы и пути народа? И знаете, читая ваш дневник, я спросил себя: кого в Болгарии представляют такие, как вы? И ответил: никого, кроме самих себя. У нас есть крестьянство, есть мещанство, точнее, ремесленники, есть, разумеется, и буржуазия. Вот они, классы. И я добавил бы: есть еще один общественный слой — интеллигенция самого разного калибра и происхождения, сельская и городская. Эта интеллигенция — чрезвычайно разноязычный конгломерат, и ей предстоит немалый труд, чтоб оформиться изнутри и стать более или менее стабильным культурным ядром нашего народа. Сейчас вряд ли можно сказать, что она представляет народ. Кого представляете, например, вы? Какую сословную или общественную силу? Да ведь вы же сын каменщика, и расстояние между им и вами не меньше, чем между небом и землей. Такое различие — явление ненормальное. Представляете ли вы его класс? Нет, вы висите в воздухе, но это вовсе не значит, что вы безопасны. Напротив, вы рассчитываете прежде всего на полуинтеллигентов самого разного происхождения — и городских, и сельских, да еще на люмпенов, самую нестабильную и опасную среду в Болгарии, представляющую в настоящее время угрозу для государства. Вы рассчитываете на тех, кого Пенчо Славейков называл чардафонской интеллигенцией.[90] К коммунистам вы пришли не потому, что верите в марксизм, а потому, что только там надеетесь найти спасение. А от чего вы спасаетесь? От второй половины своего я, которую вы называете идеализмом и считаете наивностью и метафизикой, поскольку им нет места в наших, действительно скверных, условиях. Потому-то и нельзя забывать, что слой культурной почвы под нами чрезвычайно тонок, и в этом причина многих бед. А именно половина, которую вы так хотите уничтожить, наиболее ценна, она присуща человеку, и если когда-нибудь вам удастся отправить ее ко всем чертям, вы высохнете изнутри и станете несчастным человеком. Да вовсе и не следует отправлять ее к чертям. Мы все, и я в том числе, страдаем от подобного отрицания своего я, пытаемся взглянуть на мир со стороны и тогда приходим к крайним взглядам, потому что, отрицая самого себя, мы отрицаем и смысл жизни вообще.

Христакиев на минуту умолк, не сводя с Кондарева внимательного взгляда. На осунувшемся и строгом лице Кондарева заиграла ироническая усмешка, но он промолчал и продолжал глядеть прямо перед собой.

— Я тоже доходил до подобного отрицания и, скажу вам вполне откровенно, — продолжал Христакиев после некоторого колебания (он не мог понять, что означает эта улыбка, и решил, что она прикрывает какое-то смущение и слабость, в то время как сам он был уверен, что выглядит вполне искренним), — готов понять ваше отчаяние. Причина его — военные катастрофы и общие для всей эпохи беды; к ним я добавил бы еще и быстроту, с какой наш народ приобщился к цивилизации. Но я считаю, что моральная задача интеллигенции состоит сейчас в следующем: понимая ужас, царящий сейчас в мире, не распространять его среди народа и не строить на этом ужасе политики, потому что простого человека такая философия согнет в дугу. А для нашего человека с его азиатским взглядом на вещи это еще опаснее, потому что ему не на что опереться, как немцу или французу. Я говорю все это потому, что, мне кажется, я хорошо понял вас отчасти через самого себя, а отчасти, вернее больше всего, через ваш дневник.