Иван Крылов

«За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». (Запись в «Записной книжке» 22 сентября 1831 года.)

Выходит, лукавил князь (полагавший, «что никак не привыкнет благородный человек жить с подлецами в лакейской», и считавший, что «очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою»), ранее заявляя, что политических разногласий у него с Пушкиным не было.

Впрочем, приходится вспомнить, что «русский вопрос» не раз и не два выходил на поверхность отношений Пушкина и Вяземского. Следующей после «Руслана и Людмилы» стала написанная на Юге повесть в стихах «Кавказский пленник». Когда Вяземский познакомился с ней, он тоже возмутился. Причина?

«Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он, Как чёрная зараза, губил, ничтожил племена? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, – и тогда суду истории решить, можно ли её оправдывать или нет; но гимны поэта никогда не должны быть славословием резни. Мне досадно и то, что, разумеется, мне даже о том и намекнуть нельзя будет в моей статье. Человеколюбивое и нравственное чувство моё покажется движением мятежническим и бесовским внушением…»

Так князь Вяземский прочёл хвалебный гимн героям войны и обещание в «Эпилоге» когда-нибудь воспеть тот славный час,

Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш Орёл Двуглавый;
…………………………………….
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идёт Ермолов!
И смолкнул ярый крик войны:
Всё русскому мечу подвластно.

Вообще тема личных отношений баснописца с Пушкиным заслуживает особого рассмотрения. Началом истории их отношений (тут иначе не скажешь: ни дружба, ни товарищество, ни связь, ни контакты, ни близость, ни расположение, ни общение не подходят), хочу заметить, послужил отнюдь не возникший спор Пушкина с Вяземским, вылившийся в принципиальную дискуссию о русском языке.

Зарождением литературных симпатий между Крыловым и Пушкиным (всего-то четыре стихотворные строки) следует признать лето 1820 года. Как раз тогда вышла в свет поэма «Руслан и Людмила». Начатая племянником поэта Василия Львовича Пушкина ещё лицеистом, она вызовет разноречивые толки, зачастую неодобрительные. Особенно холодно «Руслана и Людмилу» приняли Карамзин и его последователи. Они ждали повествования серьёзного, как тогда говорили, высокого, но обманулись в своих ожиданиях. Серьёзным в поэме и не пахло. Более того, вместо современного гражданского сознания, соединённого с национальной стариной, молодой поэт был демонстративно ироничен.