Иван Крылов

Среди множества поэтов, комически утопающих в водах забвения, бессмертия удостаивается лишь Иван Андреевич Крылов и (с оговорками) адмирал Шишков. После приговора

Крылов, забыв житейско горе,
Пошёл обедать прямо в рай.

Отношение Батюшкова к Крылову было и впрямь самое уважительное. В письме к Гнедичу начинающий тогда поэт просил его: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на биваках с новым удовольствием».

К слову, в этой сатире автор впервые употребляет слово «славенофил», которое, с лёгкой руки Батюшкова, вошло в литературный обиход, слегка изменившись, – «славянофил».

Однако для нас более всего показательно, что имя Крылова в той или иной форме не исчезало из развивающейся истории споров о языке. И оказывается, конфликту, вроде бы чисто литературному, как-то тесно в этих рамках. Да, председатель академии А. Шишков почему-то счёл, что крыловская басня «Парнас» направлена непосредственно против него. Хотя ни слова против литературных староверов, о древнем «словено-русском языке» и о главном защитнике официальных традиций в басне не было. Можно предположить, что из памяти председателя не стёрлись мотивы повестей Крылова «Каиб» и «Ночи» с ироническим отношением к академии молодого радикального сатирика-журналиста. Никогда ведь «не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»

Лишь два года спустя, после вторичной баллотировки, Крылов был выбран в члены Российской академии.

Меж тем спор сторон остался актуальным, а позднее, в середине 1820-х годов, стал ещё острее. Отголоски тогдашней полемики звучат в воспоминаниях Лобанова, Плетнёва, Вяземского. Причём, заметим, критические суждения о крыловских баснях высказывали теперь «карамзинисты». Чем объяснить их упреки автору басен? Может, тем, что характерным для эпохи становится разочарование в просветительских иллюзиях. На первый план выходит решительное отрицание всяческих «головных» теорий. И в этой атмосфере любая сатира, злая издёвка и даже ироническая острота или насмешка воспринимаются как некое предательство былых устремлений.

Надо отдать должное, с момента своего вхождения в литературу во всех жанрах, к каким Крылов обращался, он всегда был сатириком. Был критиком повседневности, и это пристрастное занятие не приносило ему дивидентов. Род деятельности был не из доходных. Но перекладывать вину за все беды на власть и обстоятельства жизни он не спешил. Оставлял это право лишь ленивым и убогим, которым за лень и убогость от него доставалось ничуть не меньше.

Крылов, как и Пушкин, хотел от жизни не славы, не почестей, а совсем уж чего-то нереального, слишком многого: права на спокойствие и свободу, на творческий простор. Хотя почему «слишком»? Для обоих это было в самый раз. Не вышло – ишь чего возжелали! Оба думали о счастье, но не для себя любимых. Между собой не враждовали, шпильками не обменивались, советов друг другу, как жить, не давали, во взаимной лести тоже замечены не были. Они были людьми мировоззрения, которое воспринималось ими как воздух, каким ты сам дышишь. И поэтому сторонились идеологии, которая, как известно, то, чем тебя насильно кормят. Порой они были родственны даже в мелочах. Например, Крылов категорически не любил писать письма. По этому поводу у ныне пишущих о нём можно встретить суждение: мол «если что и сохранилось, так это его письма в одну-две фразы. Это уникально для его времени». Смею оспорить это утверждение.

Что же касается Крылова, то до нас действительно дошло немногим более трёх десятков писем Крылова. Но они вовсе не все из одной-двух фраз.

Тем красноречивее для нас будет его письмо, которое позволяет ознакомиться с письменным слогом не баснописца, а, скажем так, частного лица. Одно из писем, отправленных им дочери чтимого им семейства Олениных: