Иван Крылов

Григорью Никаноровичу свидетельствую своё почтение и низко кланяюсь, хотя воображаю, как он мучится от ревности и как на меня зол; но я душевно его люблю и прошу его, чтоб он ревновать-то ревновал, по всё любил меня, чего даже смело надеюсь и в чём уверен».

В течение многих лет он регулярно переписывался только с братом Львом Андреевичем. Правда, именно написанные им письма как раз и не сохранились. Но, судя по ответам младшего брата, письма Ивана Андреевича не были краткими.

Напомню, пушкинскую эпоху очень часто называют эпистолярным веком, настолько рукописные письма были присущи культуре начала XIX века. Но сам Пушкин, хочу подчеркнуть, категорически не любил писать письма. Всю жизнь постоянно вынужден был их писать, однако честно признавался (перечитайте одно из них: Н. И. Кривцову в 1819 году): «Я <не> люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей – а перо так глупо, так медленно – письмо не может заменить разговора».

А вот с Карамзиным у Ивана Андреевича было иначе. Их личное знакомство произошло, видимо, в Москве в середине 1790-х годов уже после появления Крылова на страницах своих журналов «Зритель» и «Санкт-Петербургский Меркурий» в качестве противника Николая Михайловича и его «Московского журнала». Тогда их противостояние больше походило на противоборство. Не столько литературное, сколько политическое. И происходило оно не только на страницах разновекторных журналов, но и на «плошадках» литературных салонов, где встречались будущие баснописец и историк. Их споры выглядели как поединки бойцов перед сражением между славянофилами и западниками, споры которых завязывались в тех же салонах.

Овальный зал Императорской Публичной библиотеки во времена И. А. Крылова

Кабинет И. А. Крылова в здании Публичной библиотеки. Гравюра по рисунку с натуры Л. Эйхена

Предназначение литературы виделось обоим в корне разным. Подход Карамзина – поэт, если ему скучно и неприятно в существенном, «уходит в страну воображения и живёт там по своему вкусу и сердцу». За что карамзинская литература заслужила от Аполлона Григорьева меткое определение «выдуманных сочинений». Ничего общего с Крыловым, у которого всё вышедшее из-под пера замешано на «бранном духе». У одного расположение души совсем противно сатирическому, у другого душа ему нараспашку. Какое уж тут единение!

И «Санкт-Петербургский Меркурий» печатает сатирический памфлет Крылова «Похвальная речь Ермалафиду, говоренная в собрании молодых писателей», прямо направленный против Карамзина. Памфлет, можно сказать, подобный письму из «Почты духов», «высмеивал преромантические “вольности” карамзинского стиля и обличал разрыв Карамзина с идеологией Просвещения».

Стоп, в последней строке явная несостыковка. Карамзинский стиль и насмешливый стиль Крылова – это одно, а идеология Просвещения – совсем другое. Первое из мира литературы, а второе из сферы политики, которой писательские штучки ничуть не интересны. Тем более что, мы знаем, после Французской революции Крылов на идеологию Просвещения глядит, уже сняв розовые очки. Но по сложившейся традиции писать именно так, соединяя коня и трепетную лань, по-прежнему принято. Можно сказать мягче: не возбраняется в силу привычки.

Есть желание нарушить устоявшийся порядок. И поможет нам здесь знаковый день 14 декабря 1825 года, день присяги Сената и войск новому императору – Николаю I, когда произошёл мятеж. События декабрьского восстания и тайные пружины самого романтизированного, воспетого в стихах и прозе и особенно в школьных учебниках эпизода отечественной истории требуют особого рассмотрения. Мы же коснёмся всего одной стороны события.

В этот день оба, и Крылов, и Карамзин, были на Петровской (Сенатской) площади, где стояли участники очередного гвардейского дворцового заговора. Ни тот ни другой не примкнули, не влились в ряды, не приветствовали мятежников. Хотя оба в молодости увлечённо читали труды французских просветителей, ратовали за свободу, равенство, братство и отдавали должное республиканской форме правления.

Но потом один стал свидетелем начала Французской революции, которая потрясла его великим размахом насилия и анархии. Карамзин пришёл к выводу, что философия и просвещение предназначены для смягчения самодержавной власти, не более того. И что самодержавие – единственно приемлемая форма правления для Российской империи. А республика – дело отдалённого будущего, потому что народ к ней не готов.

А другой после той же революции избирает для себя радикальную позицию неприятия любых иллюзий и утешительной лжи. Произошёл переворот в их умах.