Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

Так Вяземский подарил баснописцу новое имя, закрепившееся за ним, по-видимому, навечно.

Величание юбиляра «дедушкой» очевидным образом связано не только с возрастом, но и с исключительной стабильностью его внешнего облика535. Мало кто мог вспомнить Крылова молодым; для современников он давно превратился в подобие живого монумента, в обломок некоего давно минувшего «золотого века». Характерно, что еще в 1830 году Жуковский, описывая его внешность, употреблял слово «старинный», а Погодин в 1839-м, словно забывая о реальной биографии баснописца, назовет его «почти ровесником» русской литературы536.

Корни такого именования, впрочем, следует искать не во внешности Крылова, а в литературной и идеологической сфере. Выражения типа «старик Гомер», «старик Ломоносов», «старик Державин», проникшие из французского литературного и театрального обихода, обычно указывали на признанных классиков, причем покойных537. Крылов же был классиком живым, и обратиться к нему таким образом было невозможно. На противоположном оценочном полюсе находился антиклассик, карикатурный «старовер» Седой Дед – памятный Вяземскому центральный персонаж «пиитического ада Арзамаса»538. Его старость в глазах младшего поколения литераторов равнялась отчужденности от современной литературы. Крылова же чествовали как величайшего из ныне живущих русских поэтов, мудреца и одну из ключевых фигур актуального консервативного дискурса. Патриархальное «дедушка», в отличие от высокого «старец», нейтрального «старик» и иронического «дед», окрашивало образ национального классика неожиданной теплотой.

Вместе с тем придуманное Вяземским словосочетание было нехарактерно для простонародной традиции именования старших, где обычно использовалось личное имя, отчество или прозвище: «дедушка Егор», «дед Илья», «дедушка Трофимыч» (ср. более позднее «дед(ушка) Мазай»). В выражении «дедушка Крылов» одновременно подчеркнута и принадлежность поэта к высокой культуре, и его «русскость». Это было безошибочное попадание в художественный нерв официальной народности. В результате новое имя баснописца, возникшее, казалось бы, случайно, ad hoc, получило огромный резонанс и немедленно «завирусилось»539.

Для осмысления литературного юбилея Вяземский предсказуемо прибегает к метафоре золотой свадьбы540 – пятидесятилетнего союза поэта и музы. Моделью для поздравления, по-видимому, послужил гросфатер (от Grossvater, «дедушка») – широко известная немецкая песенка, под которую традиционно танцевали на свадьбах и прочих домашних торжествах. В оригинале дедушка и бабушка с умилением взирают на юных внуков – продолжателей рода; эту идиллическую картинку Вяземский проецирует на литературное сообщество. Вечно раздираемое враждой (которой не чуждался и автор куплетов), оно под его пером превращается в единую семью, чествующую своего патриарха, а литераторы и любители словесности оказываются друг другу «сватьями»541.

Нарекая Крылова «дедушкой» от имени участников праздника, а затем расширяя понятие «мы» до всех носителей русского языка и утверждая, что вслед за современниками и внуки «затвердят» его басни, Вяземский достраивает этот образ до архетипической полновесности. Таким образом он выводит его далеко за пределы литературы, где «дедушка» – всего лишь традиционная маска умудренного опытом рассказчика или наставника542, в пространство метафизики национального. И никого уже не удивляет переадресация маститому поэту триумфального имперского гимна, ведь именно в единстве патриархальной семейственности и военной доблести виделась сила государства.

В конструкте «дедушка Крылов» акцентирована функция пращура как хранителя принципов и устоев рода, исходной и в то же время замыкающей фигуры традиционного социума. Образ «дедушки» в такой интерпретации придавал завершенность свойственной николаевскому времени концепции самодержавия, которая строилась по модели «государь – отец, подданные – дети». «Дедушка Крылов» возник вследствие уже упомянутого процесса огосударствления реальной личности баснописца, то есть обретения культурой николаевской эпохи вещественного символа искомой народности, понимаемой как укорененность в толще времен543.

Впрочем, все это так и осталось бы сухим, мертворожденным конструктом, если бы не спасительная ирония, вложенная Вяземским в новый «титул» баснописца. Здесь пригодилось арзамасское умение вышучивать все напыщенное. Не удивительно, что придуманное им прозвище немедленно вернулось к нему самому. Уже 23 февраля его московский приятель Булгаков начинает письмо к нему с приветствия: «Здравствуй, дедушка Вяземский!», а себя именует «молодым, ветреным дедушкой Булгаковым»544. Булгакову в тот момент шел пятьдесят седьмой год, его адресату – сорок шестой, у обоих действительно уже были внучки, но наименование друг друга «дедушками» на некоторое время стало своего рода паролем для этого содружества немолодых мужчин. Так, в 1840-м А. И. Тургенев писал тому же Булгакову, что ездил в Царское Село «с дедушками Крыловым и Вяземским»545.