Иван Саввич Никитин

находилось во дворе владений Митро-фановского монастыря. Окна нижнего этажа

были забраны толстыми железными, решетками. Холодом и угрюмостью веяло от этого

дома.

А за воротами текла иная жизнь. Шла бойкая торговля семечками, грушами,

маковками и прочими соблазнами. Горластйе бабы предлагали за грош пирожки с

гречневой кашей, капустой или печенкой. Обитатели соседнего корпуса— народ все

бедный, голодный — радовались каждому дешевому куску.' Особенно несладко им

приходилось в дни поста, когда в бурсацкой столовке даже конопляного Масла не

видели. Один из них вспоминал: «...пища была чисто растительная: вонючая капуста,

горох, картофель...» Ивану Никитину еще повеЗло: он был «приходящим» и не знал

противного вкуса общего котла, но все остальные бурсацкие «прелести» изведал

сполна.

В 1833 г. вместе с ним в училище поступил будущий московский митрополит

Леонтий. Он оставил колоритные портреты учителей бурсаков. Один из них —

латинист отец Игнатий, личность серая и лживая, запомнился иезуитскими манерами.

Другой — отец Феофилакт, наставник греческого, языка, дело свое знал порядочно,, но

всегда был болезнен и раздражителен. Третий — инспектор Никанор Глаголев —-

отличался нравом добрым, но характером крайне несдер-

жанным и вспыльчивым. О преподавателе церковного устава читаем: «Сам он плохо

знал свой предмет, а любил рисоваться и казаться знатоком. Раз проверял ректор

семинарии архимандрит Варлаам. Сам учитель не мог толком ответить. «Дурак ты,

учитель, сам не знаешь», — заключил ректор».

Некий С. 'П. Кутепов частенько приходил в класс пьяненьким и куражился над

учениками. Этот горе-наставник иногда давал волю своим рукам, а его излюбленным

изречением было «К порогу!». Можно предположить, что именно сей муж послужил

Никитину прототипом эпизодического, но запоминающегося образа учителя-изверга

Алексея Степаныча с его издевательским «На колени!» («Дневник семинариста»).

Вспоминая уроки экзекуции, митрополит Леонтий свидетельствовал: «Жестоко

наказывали розгами неисправных^ а стояние на коленях за партой или у Порога было

обычно. Обращение с учениками было вообще сурб-вое и часто бестактное».

Лишь имя латиниста, одно время инспектора училища Е. Г Светозарова

упоминается в светлых тонах. Рассказы же о большинстве других связываются с

чувством неистребимого страха. Поступивший в воронежскую бурсу в 1841 г В. О.

Гурьев, позже тамбовский протоиерей, рисует такую сцену: «Случится... появится в

коридоре кто-либо из наших учителей... и мы шарахаемся в разные стороны, чисто как

овцы, завидевшие волка. Такой неотразимый ужас наводил на нас один вид всякого

учителя...»

Розги оставили незаживающие раны в памяти. Число ударов за «сеанс» на одного

мальчика доходило до 300! Учившийся в воронежской бурсё несколько позже Никитина

А. Бунин рассказывал: «...самая грозная власть—классный палач-секутор,

6

избиравшийся из худших по успехам, но великовозрастных и сильных учеников».

Бунин мрачно живописует «день расправы» — cy66oty, когда весь класс приходил в

особенно тревожное состояние духа. Вообще меры наказания употреблялись

изобретательно, среди прочих стояние на коленях на... классных столах.

Условия 6bita будущих пастырей были суровые. Теснота страшная (в одном

небольшом классе до 100 человек), грязь невыносимая, духота нестерпимая летом и

лютый холод зимой. Митрополит Леонтий вспоминал: «В классе у нас в самые лютые

морозы не топили, холод заставлял мальчиков бить сапог о сапог, чтобы согреть ноги.

«Что вы, что вы, дети? Духрм Божьим грейтесь», — певучим тоном говорит отец

Игнатий, а сам сидит в кресле в теплом

п

подряснике, в теплой рясе и в теплейших сапогах... Руки до того зябли у нас, что

нельзя было писать, перо валилось из рук от холоду».

В «Дневнике семинариста» Никитин описывает подобную же картину, когда

ученики, дабы согреться, «стучали во всю мочь своими окостенелыми ногами об

деревянный, покоробившийся от старости пол» или затевали тут же, в классе, кулачные

бои.

Мало что давало училище образованию бурсаков. Знавший эту сторону жизни

поэта А. С. Суворин писал, что «ученье то было бестолково», а преподаватели

заставляли учеников зубрить, «сплошь и рядом не понимая того, что болтал их детский

ум». Катехизис, церковный устав, Св. Писание, латынь и прочие премудрости

постигались «долбежкой». За этим присматривали специальные «авдиторы» из числа

наиболее твердолобых. Они ставили в особых списках — «нотате» —

предупредительные оценки «знает» или «не знает». За дисциплиной приглядывал

особый «цензор», любивший наушничать на тех, кто противился его притеснениям.

«Изучение уроков, — вспоминал А. Бунин, — по всем предметам, не исключая

священной истории, требовалось совершенно буквальное, о каких-либо объяснениях

урока учителем в классе и ответах учеников своими словами урока не могло быть и

речи».

Пребывание Ивана Никитина в духовном училище отмечено редкими документами,

сухо фиксирующими переход мальчика из класса в класс. К примеру, полугодичная

ведомость за 183б,/37 учебный год аттестует его так: «Поведения кроткого.

Способностей — очень хороших. Прилежания — ревностного. Успехов —очень