Иван Тургенев и евреи

К этому же времени относится и появление первых переводов рассказов Ауэрбаха на русский язык в журнале «Сын отечества» (1848–1850). Тогда же «Современник» начал печатать первые произведения цикла «Записки охотника». Это не простое совпадение. Интерес к крестьянскому вопросу в России чрезвычайно обострился. Все, что касалось народной темы, находило самые живые отклики. Выступая со своими рассказами, Тургенев, по словам П. В. Анненкова, художественно выразил «сущность настроения, которое носилось <…> в воздухе».

Отчёркивая общеевропейское распространение этого явления, русская критика позднее отметит, что, хотя в разных странах «чувство неудовлетворенности настоящим» было вызвано различными причинами, оно неизменно активизировало интерес к простому народу как общественному слою, «не тронутому цивилизацией», и вследствие этого «сохранившему много свежей наивной внутренней силы». Однако для Западной Европы, где крепостное рабство в 1840-е гг. было лишь «смутным воспоминанием», эта общая предпосылка имела совершенно иное значение, нежели для России. Для просвещенного европейца понятие «народ», как правило, не таило в себе острых противоречий, оно было более или менее цельным и совпадало с понятием «нация». Проблема состояла лишь в том, чтобы по возможности сблизить различные социальные слои путем более заинтересованного и доброжелательного сообщения между ними. И если Ауэрбах имел возможность хотя бы «наметить точки соприкосновения между жизнью массы и меньшинства», то для русского писателя, какой бы силой художественного дарования он ни обладал, сделать это было затруднительно.

Тургенев, европейски образованный человек, который также разумел под понятием «народ» именно нацию, чувствовал с особой остротой ее трагическую разобщенность, со стыдом и болью переживая позорный, социальный анахронизм – сохранение в России крепостного права. «Посягать на независимость разумного существа, которого бог создал свободным, который равен, подобен нам, наш брат, – это преступление», – заметит Тургенев во французской «Записке о крепостном праве в России» 1857 года. Этот тургеневский пафос в полную меру прозвучал уже в первых очерках «Записок охотника». Но их автор в отличие от создателя «Шварцвальдских деревенских рассказов» не только не вышел из этой среды, изобразить которую стремился с такой тонкой гражданской, человеческой и художественной проницательностью, но даже противостоял ей в силу своего происхождения и воспитания.

Будучи дворянином, Тургенев связывал надежды на будущее – обновление именно с этим классом общества, что нашло выражение в его оставшейся незаконченной заметке «Несколько мыслей о современном значении русского дворянства». Писатель надеялся на него, несмотря на прекрасное знание его слабостей и пороков, к нему обращал свое творчество. Даже в 1863 г., после отмены крепостного права, в переписке с Е. Ламберт, которая досадовала на то, что он не напишет «простой нравственной повести для народа», Тургенев подчеркнул: «Я никогда не писал для народа <…>. Я убедился <…>, что я этого не умею <…>. Я писал для того класса публики, к которому я принадлежу – начиная с «Записок охотника» и кончая «Отцами и детьми». В конце письма Тургенев еще раз заметил и вполне категорично: «…я никогда не напишу повести для народа. Тут нужен совсем другой склад ума и характера».

<…> Творческий же мир автора «Деревенских рассказов» в этом смысле отличается большей дельностью. Ауэрбах, рисуя по его собственным словам, «всю домашнюю, религиозную, гражданскую и политическую жизнь крестьян», фактически писал и для высокообразованного, состоятельного общества, и для всего народа: среди читателей закономерно могли оказаться и оказывались представители и тех сословий, о которых шла речь. В России такая возможность, да и то в несколько ограниченном виде, появится лишь к 1880-м гг., много времени спустя после отмены крепостного права, в результате постепенного приобщения широких масс к грамотности и культуре. <…> Заметим, что особенная популярность рассказов Ауэрбаха у народного читателя в России, как показал, например, опрос в городской бесплатной библиотеке Москвы в 1886 г., приходится на 1870-е гг. и массового читателя (1880-е гг.).

И у Ауэрбаха, и у Тургенева, несомненно, есть стремление идеализировать представителей народа. Это констатируют практически все, обращавшиеся к данной проблеме. Идеализация выступала здесь как некая художественная условность, вызванная в каждом конкретном случае различными причинами. Немецкий писатель, как уже говорилось, находился в роли своеобразного посредника между «меньшинством», к которому примкнул в силу полученного образования, определившего его образ жизни, и «большинством», к которому принадлежал по происхождению. Ауэрбах открывал для образованного читателя новый мир – жизнь простых добрых людей, озабоченных, как оказывалось, теми же проблемами и противоречиями, что и более «высокие» слои общества, да и вся Германия в целом. Но подчеркнем, что это могло стать открытием для образованного меньшинства, но не для автора. Тургенев же открывал новый мир не только для читателя, но и для самого себя. Он делал короткие зарисовки с натуры, в которых наряду с художественным озарением чувствовалась радость первооткрывателя. Тургенев показывал то, что видел, Ауэрбах рассказывал о том, что хорошо знал. При этом каждый из них словно брал читателя за руку и вел за собой, беседуя с ним. Характерен зачин многих рассказов из «Записок охотника»: «Представьте себе, любезные читатели…» («Однодворец Овсяников»); «Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной…» («Татьяна Борисовна и ее племянник»); «…может быть не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа» («Ермолай и Мельничиха») и т. п. В рассказах Ауэрбаха мы очень часто сталкиваемся с таким же приемом, однако в более развернутом виде. Причем эти обращения опять-таки указывают на две категории возможных читателей. С одной стороны, читатель воспринимается автором как «свой» человек, не хуже его знающий и местность, и людей, о которых идет речь, – так устанавливался своеобразный «эмоциональный союз между рассказчиком, героем и читателем». Здесь оказывались в ходу немудреные советы и поучения, к которым Ауэрбах при случае обязательно прибегал, например призывы любить ближних еще при их жизни, дабы потом не раскаиваться (в рассказе «Des Schloßbauers Vefele» – «Фефеле, дочь деревенского богача») и т. п. С другой стороны, явно прослеживается стремление автора обратить внимание далекого от народной жизни читателя на ее трудности, так как равнодушие к ним становится преступным. «Ибо что мешает истине разлиться по всему миру? Не что иное, как презрение к народу. Дьявольский котел, где варится эта отрава, зиждется на треножнике, состоящем из вечной погони за чинами и местечками, чванного высокомерия тех, кто мнит себя избранными мудрецами, и пагубной чопорности так называемых благонамеренных», – рассуждает автор вслед за своим героем Люцианом в повести «Люцифер».

Различие в самом подходе писателей к изображаемому предмету и к читателю так или иначе накладывало свой отпечаток на художественные особенности их произведений, в том числе и на те из них, в которых отчетливо угадывались признаки взаимного притяжения и сходства. [ТИМЕ (III). С. 46–50].