Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Призвал Иван ближнего человека и спальника своего, недавно жалованного Александра Ивановича Милославского. Ему можно довериться. Он сохранит тайну.

— Сочини ты, братец, грамотку к игумену Троицы, дабы прислал нам разных вод священных и целебных.

Сочинил. Принес, дабы была запечатана царскою золотой печатью. На снурке.

— Ну чти.

— «Царь и великий князь и прочая всея Руси самодержец, — ровным голосом чел спальник, свой, доверенный, — велит тебе, богомольцу, дабы сотворил и прислал нам, великому государю, в полной и непроницаемой тайне, ни единому человеку не поведавши, ибо, по слову апостольскому, тайна сия велика есть, священного масла великого четвертка в сосуде, и воды с ног великопостников и больничных братии, умыв сам тайно, я воды из колодезя Сергия три ведра, отпев молебен у колодезя, все помянутое за своею печатью».

— Хорошо сочинил. Теперя запечатай и пошли с верным человеком, — остался доволен Иван. — Да пущай не медлит, быстрей воротится, дело спешное, преважное.

Но нету угомону на царицу Прасковью. Просит она, дабы привели к ней юрода Афонюшку, обретающегося у храма Покрова на Рву, что в народе прозывается Василием Блаженным. Тот Афонюшка есть прорицатель и молитвенник, коли он слово скажет, по ево и сбудется.

Афонюшка заупрямился: побирался он Христовым именем на паперти, почитали его богомольцы, хоть был он гугнивый, борода в слюне да в соплях, бормотал невесть что, но бормотанье это наслано на него было свыше и в нем сокрыт тайный смысл. Коли разгадать его, откроется будущее, сокровенное, важное.

Втолковывали ему, что к царице Прасковье повезут его, великая милость и награжденье ждут его в ее покоях. Но он талдычил свое:

— Тута я, тута, не сойду, к царице не пойду, тырля-мырля-карабед, слово угодное.

Все ж уломали его. Усадили в царицыну карету, рядом сели стольники, за руки держат — не выпрыгнул бы. А Афонюшка беспокоен, ерзает, все свое бормочет:

— Тута я, тута, тырля-мырля-карабед, царица скормит обед, человеку Божиему Афонасию скорбному. Тырля-мырля…

И так бормотал всю дорогу да плевался смачно. Оба стольника морятся, дух от него идет скверный да и весь он скверный и грязный, нечистая сила! Но царица повелела — куда денешься. И великий государь хочет приобщиться. Противен он им, а сказано: святой человек, блаженный, он и порчу наслать может, говорили, и исцелить.

Стали подъезжать к Измайлову, а Афонюшка почал брыкаться да ругаться. И сколь ни уговаривали его, не присмирел. Так и доставили его — буйного, плюющегося — прямо к царицыным покоям.

Вышли царицына мамка да ближняя боярыня. Поклонились Афонюшке, попросили его благословения, словно он поп какой. А Афонюшка помахал в воздухе рукой и забулькал: «Бла, бла, блап!» Они несуразность эту и приняли за благословенье. Повели юрода в царицыны покои.

Вошел он, поклонился, плюнул и ногою растер. Царица ему обрадовалась:

— Благословен будь, Божий человек. Заждались мы тебя. Подай нам голос вещий. Просим мы у Господа и пресвятой Богородицы даровать нам сына. Проси и ты, тебе он внемлет.

— Тыр-мыр-дыр, — забормотал Афоня. — Бог все видит, прошу-шу-шу, дать, исполать…

Царица зашепталась с ближнею боярыней: просит-де он или нет. Как его понимать? Вроде бы молвил «дать». Надо бы еще воззвать к нему, пусть и великий государь — а он сидел за ширмою и слушал — убедится.

— Помолись при нас, Божий человек, дабы пресвятая Богородица услышала твое и наше моление и дала нам знак.

Афонюшка снова смачно сплюнул и ногою растер. А затем стал кланяться на все стороны и встрепанную свою бороденку пощипывать. Потом опустился на колена и стал водить руками вокруг плевка своего. Водит и гугукает.

— Гу-гу-гу, во трубу архангельску гудую-дую, слети андел, махни крылами, осени обитель сию благостынею твоея.

— Аминь! — радостно воскликнула царица Прасковья, услышав то, что хотела.

— Аминь! — откликнулись все, кто был в покое.

И царь Иван зааминил из-за ширмы. Услышав неведомый голос, Афонюшка перепугался и бросился к дверям. Насилу его успокоили и привели к царице.

— Стало быть, сбудется, Афонюшка? — спросила она ласково. — Видишь ли десницу пресвятой Богородицы над чревом моим?

В глазах юрода появилось нечто осмысленное. И он неожиданно забормотал:

— Вижу, вижу, вижу, все вижу, знамение будет, знак подаст.

— Ох, святой человек, надежа наша, спасибо тебе, спасибо. — И царица схватила его руку, покрытую многолетнею грязью, как коростой, а потому не телесного, а почти черного цвета, и приложилась к ней. — Целуйте все, — приказала она. — Божья благодать над нами.

И все поочередно, одни с охотою, другие морщась, стали прикладываться к руке юрода. Из-за ширмы вышел царь Иван в парчовом каштане и тоже пожелал приложиться. Но Афонюшка, завидев его, испуганно отдернул руку и спрятал ее за спину.

— Ны-ны-ны, — зачастил он. — Неможно, сияй един.

Иван смутился, не зная, как понимать испуг юрода и его слова. А Афонюшка тем временем все пятился и пятился, пока не коснулся спиною стены. И, остановившись, забурчал все с тем же испугом на лице:

— Отыдь, отыдь, неможно тебе, грех велий…