Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Князь Василий слушал его вполуха. Он был озабочен, понимая, что эта стычка была лишь слабой прелюдией к битвам, которые ждут его войско впереди. А его воинство уже показывало признаки недовольства, усталости и изнеможения. Провианту осталось всего на неделю, паек был урезан, лошадей томила бескормица; степные травы давно обратились в безжизненное шуршащее былье. Лошади жадно тянулись к веткам тальника, растущего по берегам уже редких речек. Ручьи пересохли и обнажили свое влажное илистое дно. Пресной воды тоже не доставало: из двух-трех колодцев, встреченных по пути, вода ушла.

Войско приближалось к Перекопу, за которым лежал Крым. И князь все чаще и чаще задумывался. Он невпопад отвечал на вопросы Спафария, болезненно морщился и был необыкновенно рассеян, что никак не подобало предводителю войска, полководцу, коим он, видимо, себя полагал.

«Быть может, — думал Спафарий, — ему вспоминается его первый неудачный поход в Крым. И зачем вообще он взялся руководить войском? Не его это дело, вовсе нет. Он муж совета, а не войны. Царевна Софья оказала плохую услугу своему таланту, удобрив его честолюбие. Оно стало непомерным. Князь полагал, что может легко одолеть любую стезю. И свою прошлую неудачу на воинском поприще он счел случайностью».

— А не повернуть ли нам назад, князь? — неожиданно обратился к нему Спафарий.

Это был с его стороны дерзкий, даже рискованный выпад. И князь Василий, пребывавший в раздумье, сначала даже не понял.

— Что ты сказал? — переспросил он. — Я не ослышался?

— Я сказал, что Господь нам не благоприятствует; — дипломатично поправился Николай.

— Да, он за что-то прогневался, — согласился князь. — Но за что? Ведь мы идем походом на басурман, врагов святого креста.

— Он, должно быть, против всякого смертоубийства. Он благоприятель всех человеков. Иной раз я думаю, боярин, что Бог един, а наказал он человеков за грехи их разными верами и разномыслием, дабы они враждовали меж собою.

— Мысль занятная, — оживился князь. — Но ведь он таковым образом сеет войну.

— Сей посев утучняет землю и заставляет человеков задуматься: во имя чего они враждуют.

— Бог един… Да, пожалуй. Един творец всего сущего. Не может быть полудюжины творцов. Не может быть Саваофа, Аллаха, Ягве, Будды… Кого еще там, подскажи.

— Ох, много их, всех не упомнить. И каждого выдают за истинного, каждому приписывают свои законы. Пророк Мухаммед, коего европейцы ошибочно наименовали Магометом, сказал: «Аллах велик и истина в устах его». Будто бы он самолично слышал слова Аллаха. Нет, я убежден: Бог не доверяет свои истины простым смертным, даже избранникам своим. Он недосягаем для них. Он выше их, выше всей нашей человеческой суеты. Он вообще перестал вмешиваться в человеческие дела, рассудив: пусть их, хватит того, что я создал, а до остального мне дела нет.

Князь глядел на Спафария широко раскрытыми глазами. Как видно, сказанное им показалось ему неожиданным и необычным. Он некоторое время осмысливал его слова и наконец произнес:

— А ведь то, что ты говоришь, есть богохульство. Но оно мне по нраву. Я нахожу в этом некую здравость. В самом деле, миллионы, миллиарды молящихся обращают к Господу, ко Вседержителю свои просьбы. Как справиться, как ублаготворить всех? Он один, и его небесное воинство малочисленно.

Да и святых, кои могут вмешаться в жизнь молитвенников, от силы две-три сотни. Как же быть? И он, должно быть, изрек: оставьте людей в покое. Пусть сами разбираются. Да, видно, ты прав. С него достаточно того, что он сотворил небо и землю и все сущее на ней…

— И человека по своему образу и подобию, — подхватил Спафарий.

— Так стоит ли возносить молитвы? Надеяться, что Бог исполнит просьбы? Вот ты обращался к нему и к угодникам его с молитвою о чем-то. И что, ублаготворили тебя?

— Пожалуй, нет, — не очень уверенно ответил Спафарий. — Я сам старался повернуть дело так, чтобы оно удалось. Либо мне помогали благотворители. Но ты богохульствуешь, боярин.

— Мысль должна быть свободна, — ответствовал князь. — И иной раз можно и побогохульствовать — не все же ему внимать молитвам и сладким речам. Не разразит же он меня за это?

— Никак нет, не разразит. А ежели и разразят, то нехристи, но только упаси Господи от сего.

И оба рассмеялись.

— А ты, Спафарий, держишься Петровой партии, как мне донесли, — неожиданно произнес князь уже на биваке.

Они расположились по соседству с княжьим шатром у жарко пылавшего костра, на котором жарился воткнутый на вертел бараний бок. Ночь была ясная, звездная. Небо очистилось и было открыто до самого горизонта. Дневная жара, от которой изнемогали люди и кони, спала, откуда-то потянуло свежестью. В степи с настойчивой равномерностью скрипел коростель да мелодично перекликались перепела.

— Экая благостность, боярин, — заметил Спафарий вместо ответа. — Ночь-то какая! Тут бы не о партиях рассуждать, а слушать ее, внимать ее голосам, глядеть на звезды дивной чистоты и размышлять о вечном. А Петр?.. Прости меня, боярин, я в сем отроке вижу будущее России. Не в Иване ж оно…