«Ивановский миф» и литература

А в другом письме, написанном накануне Великой Отечественной войны, Лебедев говорит матери о своем желании: «высушить свою душу так, чтобы осталась в ней любовь к тебе, родине и службе…»[299].

Такого рода риторизм можно встретить и у Майорова. В стихотворении «Тебе» читаем:

И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!

И здесь то же: сначала атака, стихи и только потом ты.

Однако не будем забывать о том, что все эти декларации принадлежат совсем молодым людям, которые просто в силу своего возраста склонны были схематизировать жизнь.

К счастью, высушить душу они не могли. Внутреннее богатство личности во всей ее сложной противоречивости определяло их глубинное жизнетворческое поведение.

Как ни стремился А. Лебедев декларировать свой мужской ригоризм, но освободиться от власти личных чувств он не мог. Об этом убедительно говорится в книге Л. Щасной «Неоплатимый счет». В частности, мы встречаемся с такой психологической характеристикой поэта: «Он выстраивал себя сознательно и все пытался душой дорасти до тела.

Мальчик был очень похож на настоящего мужчину: он курил трубку и скупо цедил слова; был физически очень крепок. Но сердцевина его души оставалась мягкой! Внутри он был не железный и не бронзовый, а — очень уязвимый, подверженный сомнениям, ласковый, нежный и постоянно нуждающийся в сочувствии женщины. Рисунок блестяще усвоенной роли далеко не всегда совпадал с реальной жизнью реального Алексея Лебедева. Мужчина продолжал оставаться мальчиком с тревожной душой. Похоже, что при внешней уверенности в себе он постоянно сомневался в чем-то, словно боялся поступить не так, как должно. Алик (домашнее имя Лебедева — Л. Т.) до конца не мог преодолеть потребности доверять свои душевные переживания, сердечные тайны; и даже как будто постоянно отчитывался перед ней, „Черной Жемчужиной“ его жизни»[300].

И снова так или иначе нам приходится приоткрывать начальные, ивановские страницы жизни «фронтовиков», так как именно здесь, в этом фабричном городе, скрывались многие самые сокровенные тайны их личного существования. Для Н. Майорова Иваново навсегда осталось городом первой любви, и ему никогда не дано было забыть Московскую улицу, связанной с этим его душевным потрясением:

Ту улицу Московской называли
Она была, пожалуй, не пряма,
Но как-то по-особому стояли
Ее простые, крепкие дома,
И был там дом с узорчатым карнизом.
Купалась в стеклах окон бирюза.
Он был насквозь распахнут и пронизан
Лучами солнца, бьющими в глаза…[301]

(«Апрель»)

Именно в Иванове (и это кажется на первый взгляд странным) Майоров открыл «языческую» почву для своих стихов, где человек предстает вписанным в природу всеми своими клеточками:

Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды…

(«Август»)

Своеобразным авторским комментарием к этим стихам может служить письмо, написанное Н. Майоровым Ирине Пташниковой в Иванове во время летних каникул 1940 года: «…Спим с Костей (Константин Титов — земляк, ближайший друг Н. Майорова — Л. Т.) у него в саду под яблонями. Прежде чем лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые — роса. На свежем воздухе спать замечательно: смотришь в ночное небо, протянешь руку — целая горсть холодной, влажной листвы; кругом — ползет, шевелится, и кажется, что дышит „свирепая зелень“, бьющая из всех расселин и пор сухой земли. И впрямь слышно, „как мир произрастает“! Изредка на одеяло заползает какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца, которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет жмуриться… Вот она — жизнь. Как сказал Велимир Хлебников:

Мне мало надо:
Ковригу хлеба,
Да каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака».