«Ивановский миф» и литература

Вспомним и другое: отзывы крупнейших поэтов XX века, подчеркивающих космополитическую суть бальмонтовского явления. Андрей Белый в книге «Начало века» писал о Бальмонте так: «Точно с планеты Венеры на землю упав, развивал жизнь Венеры, земле вовсе чуждой, обвив себя предохранительным коконом… Он летал над землею в своем импровизированном пузыре, точно в мыльном»[120]. О. Мандельштам определяет место бальмонтовского творчества в русской поэзии следующим образом: «Положение Бальмонта в России — это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала»[121]. Этот вывод по-своему подтверждается М. Цветаевой в ее очерке «Герой труда»: «…нерусский Бальмонт, заморский Бальмонт. В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость»[122].

Знакомясь с такого рода оценками, пожалуй, и впрямь можно сделать вывод, что Бальмонт далек от нашей темы. И не только к своей «малой родине», но к России в целом его жизнь и творчество имеют косвенное отношение. Но это не так. И опровергает «нерусскость» Бальмонта в первую очередь сам же Бальмонт. Опровергает определенней всего в своей прозе, с которой мы получили возможность познакомиться сравнительно недавно благодаря книге К. Д. Бальмонта «Автобиографическая проза» (М., 2000). Именно в этой прозе не раз и не два подчеркивается: не было бы того Бальмонта, которого мы считаем сейчас выдающимся поэтом Серебряного века, если бы он родился не на этой земле, а где-нибудь в другом месте.

Родился же Константин Дмитриевич Бальмонт 3/15 июня 1867 года в деревне (сельце) Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии. С этого места и начинает сам поэт отсчет не только своей жизни, но и своего творчества. «Мои первые шаги, — писал Бальмонт в очерке „На заре“, — вы были шагами по садовым дорожкам среди бесчисленных цветущих трав, кустов и деревьев. Мои первые шаги первыми весенними песнями птиц были окружены, первыми перебегами теплого ветра по белому царству цветущих яблонь и вишен, первыми волшебными зарницами постигания, что зори подобны неведомому Морю и высокое солнце владеет всем…

Я начал писать стихи в возрасте десяти лет… Это было в родной моей усадьбе Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии, в лесном уголке, который до последних дней жизни буду вспоминать как райское, ничем не нарушенное радование жизни»[123].

О том, какую громадную роль сыграли в формировании личности поэта Гумнищи, Шуя и близкий к ним Иваново-Вознесенск, развернуто и подробно говорится в автобиографическом романе Бальмонта «Под новым серпом», написанном в 1923 году. Эта книга — бесценный кладезь для биографов поэта, и вместе с тем перед нами произведение, где собственно автобиографическое начало преобразуется в миф, в особое повествование о рождении и вступлении в жизнь поэта, рожденного для того, чтобы нести в мир свет, радость, солнце. Отсюда и стремление автора к особой художественной объективности, к отстранению собственно автобиографического материала, выразившемуся в переименовании подлинных имен. Мать Константина Дмитриевича Веру Николаевну Бальмонт (1843–1909) зовут в романе Ириной Сергеевной. Отца, Дмитрия Константиновича Бальмонта (1835–1907) — Иваном Андреевичем. Автобиографического героя — Гориком. Гумнищи переименованы в Большие Липы, Шуя — в Шушун, Иваново-Вознесенск — в Чеканово-Серебрянск и т. д.

Первоосновой своей жизни, как следует из романа «Под новым серпом», для поэта были природа, семья, открытие в себе творческого начала, соотносимого прежде всего с даром любви.

На первых страницах своего произведения автор как бы перевоплощается в женщину, которая ждет третье, самое любимое, самое желанное дитя. Ирина Сергеевна мечтает о девочке с зелеными глазами «под стать саду, и лугу, и лесу» (61). (Запомним это весьма знаковое обстоятельство.)

Все окружающее в первой части романа увидено глазами матери будущего поэта. В ожидании ребенка она как бы растворяется в природной стихии, в стихии любви ко всему живому. Примечательны уже первые строки бальмонтовского произведения: «Четыре котенка нежатся на теплой заваленке, разогретые лучом весеннего Солнца. Они вертятся, льнут друг к другу, ложатся — один на спинку, другой на бочок, поднимают кверху лапки, ловят что-то воображаемое, мурлычут, сверкают глазенками, и у каждого на уме свое, у одного непохожее на то, что у другого, все они грезят по-разному…» (27). Эти четыре котенка напоминают о прекрасной непредсказуемости природы, причастной к тайне рождения художника.

Будущий поэт рождается под властью Луны и Солнца, «девять белых прях, медленно и верно, ткут и прядут тонкую ткань свежего бытия, новое лунное тело, которое будет солнечно мыслить и солнечно любить» (37). При этом очень интересен мотив музыки, сопутствующий появлению на свет ребенка: «Вечерняя звезда» Вагнера, «Лунная соната» Бетховена, «Мазурка» Шопена, романсы Шуберта, исполняемые Ириной Сергеевной, становятся в романе прологом к рождению сына.