«Ивановский миф» и литература

Те, кто арестовывал Ноздрина, знали, что они делают. Им был неугоден «человек из прошлого», который понимал, как далеко разошлись мечты первых русских социалистов с их жизненным воплощением. В большой сталинский стиль, где все сводилось к имперской воле «отца народов», не вписывались претензии ивановцев на роль первооткрывателей прообраза советской власти, являющейся оплотом подлинно народной демократии. В середине 30-х годов ивановский миф о Первом Совете стал опасен для советского государства, и, следовательно, один из самых честных, объективных носителей этого мифа подлежал уничтожению. Ноздрина обвинили в том, что он в очерке «Талка» (1925) самовольно присвоил звание председателя Первого в России Совета рабочих депутатов. Вспомнив его эсеровское прошлое, Ноздрина обвинили в заговоре против существующего строя… Авенир Евстигнеевич подписал все составленные на него следственные протоколы, несмотря на чудовищные несуразности, имеющиеся в них[119]. Нам остается только гадать, почему он это сделал. Не исключено, что из него буквально выколачивали подпись, как это показано в повести Е. Глотова «Самозванец» (Иваново, 1998). А может быть, отчаявшийся Ноздрин решил подписаться под бредовыми протоколами в силу их бредовости? Придет время, сравнят здравомыслящие, добрые люди подлинные документы с заведомым бредом и поймут, что к чему, а заодно и посочувствуют старику, который не глядя подписывал эти протоколы о самозванстве. Только бы скорей отвязались от него эти страшные люди в энкавэдэшной форме, заново переписывающие по указке Хозяина историю России.

А. Е. Ноздрин умер в следственной ивановской тюрьме 23 сентября 1938 года.

В повести Е. Глотова, где рассказывается о последних днях А. Е. Ноздрина, есть такое место. Авениру снится сон. Он идет по тропке вдоль реки Талка. И вдруг напротив лесной сторожки видит «кладбище не кладбище, а только возвышаются бюсты в два ряда — под линеечку. Идет он по странной аллее — и мороз по коже продирает: узнает в памятниках знакомых своих. Вот этот, с бородой и в очках, должно быть, Отец. Этот, молоденький, — Евлампий… А вот… Что-то уж больно знакомое лицо. И сердце зашлось: так это ж он сам, Авенир! Но как же так? Почему его заживо похоронили? Он хватается за голову и бежит прочь от этого места. Подальше, подальше, а вслед ему несется улюлюканье казаков: они мчатся за ним — только гул от земли отдается да посвистывает над его головой нагайка. Авенир отмахивается от нее, как от назойливой мухи, но казак изловчился (да не казак уж это — милиционер!) — и р-раз по позвоночнику. Будто надвое развалили его. И глаза из орбит вылезли, и сердце остановилось, и крик застрял в глотке. Авенир делает последнее невероятное усилие, чтобы вдохнуть воздуху, чтобы сердце затарахтело: тук-тук-тук… — и просыпается. Весь в холодном поту. Бредил он, что ли?»

В этом сне слилось в одно целое настоящее, прошлое и будущее. Аллея борцам революции на Талке, которая привиделась Ноздрину, будет сооружена лишь в шестидесятые годы. Там действительно водрузят бюст вчера еще опальному председателю Первого Совета. Но глотовский Ноздрин, встретившись со своим гранитным двойником, испытывает не радость, а ужас. Чувствует себя заживо похороненным. Автор «Самозванца», создавая этот «сюр», вольно и невольно ведет нас к мысли о том, что любая утопия, любой миф рано или поздно оборачивается своей трагической стороной, и тогда на первый план выходит, как бы сказал А. Платонов, само «вещество существования». Если это так, то Ноздрин видится нам великомучеником «ивановского» мифа, который во многом его творил и вместе с тем чувствовал, что никакие мифологические построения не могут сравниться с глубиной и непредсказуемостью жизни.

Глава V. Бальмонтовский миф в шуйско-ивановском интерьере

Насколько вписывается Бальмонт в «ивановский миф»? Известно, что это был поэт, который, по многим его собственным признаниям, чувствовал родное в безбрежности времен, в пространстве разных стран и народов. Вспомним хотя бы известные строки из стихотворения «Как испанец»:

Я, родившийся в ущелье, под Сиеррою-Невадой,
Где лишь коршуны кричали за утесистой громадой,
Я хочу, чтоб мне открылись первобытные леса,
Чтобы заревом над Перу засветились небеса.