«Ивановский миф» и литература

Вот на трибуне Авенир —
Испытанный рабочий лидер,
Как будто он увидел мир,
Которого еще не видел.
Тебе, мой дедушка, и всем
Смеется жизнь разливом звонким.
Ты раньше брал кирпич затем,
Чтоб казаку пустить вдогонку.
Теперь же дивно блещет жизнь,
И каждый день победой силен.
Ты первый камень заложил
В основу фабрики прядильной[118]

.

Дедушка революции, закладывающий камень в основу будущего. Это ли не слава, гарантирующая спокойную старость? Но не было у Ноздрина спокойной старости, и при всей соблазнительности советского почета не мог этим удовольствоваться. Подтверждение — в дневниках. Попробуем увидеть и понять Ноздрина через этот главный документ, главный труд его жизни.

Судя по дневникам 20-х годов, Ноздрин действительно хотел поверить в правоту новой власти. Когда умер Ленин, он вписывает в дневник стихи:

…Рабоче-крестьянские рати,
Скорбя, захлебнулись слезами:
Не стало вселенского бати,
Нет более Ленина с нами!

Ленин — «вселенский батя», справедливый вождь русского народа. Такой миф о Ленине был по душе демократу Ноздрину. Но он не мог не видеть, что партия, возглавляемая Лениным, жестоко расправляется с оппонентами, которые еще недавно считались союзниками. С эсерами, например. В дневнике 1922 года немало страниц, где выражается растерянность, недоумение по поводу процесса над эсеровской партией. Мы читаем горькие записи о том, что страна превращается в помост с гильотиной. «Почему-то на это зрелище (процесс над эсерами — Л. Т.), — сокрушается Ноздрин, — приглашают Анатоля Франса, как будто ему, приближающемуся к восьмидесятилетнему возрасту человеку-гуманисту, нужно и необходимо это зрелище». То же недоумение сквозит в записях, где речь идет о кровавой расправе над шуйскими священниками.

На многие страницы ноздринских дневников как бы брошен отсвет писем В. Короленко А. Луначарскому, в которых замечательный русский писатель поднимает голос в защиту демократии, не совместимой с убийством. «Человечество, — грустно констатирует Ноздрин, — одолевает кровь, ему никак нельзя выбраться из того заколдованного круга, где всякие счеты между классами и народами разрешаются чаще всего кровью, как будто это дрожжи человечества, стимул всякого движения». Заметим, эта запись сделана человеком, для которого гражданская война обернулась личной трагедией: сын Ноздрина, примкнув к белому движению, пропал без вести. До знакомства с ноздринскими дневниками мы не знали об этом.

Ноздрин как бы раздваивается в 20-е годы. Он, социалист из породы русских демократов-мечтателей, хочет верить, что России суждено быть самой справедливой страной в мире, где будет покончено с нищетой, насилием. Ноздрин приветствует трудовой энтузиазм народа и пытается убедить себя, что большевизм в лице таких людей, как Ленин, Фрунзе, — это именно та сила, которая нужна для решительного культурного преобразования русской действительности. Порой ему даже кажется, что сам он должен быть в партийном ряду, что его место среди большевиков. Но сразу же появляются оговорки: если ему и свойственен большевизм, то особый — лирический. Вступил бы в партию, но (цитируем запись от 27 ноября 1926 г.) «проклятая природа какой-то капризной свободы не дает мне этого сделать».

А. Е. Ноздрина разъединяло с большевиками их недоверие к личности, желание подчинить уникальное человеческое «я» партийным догмам. Отсюда такая запись: «Чеховское „скоро будем все работать“ сбылось и не сбылось. Подстрижены-то мы все под одну гребенку, и стригли нас со словами: „Кто был ничем, тот станет всем“».

Дневник Ноздрина 20-х годов становится летописью общественной, культурной жизни провинциальной России после революции. Летописью объективной и вместе с тем нелицеприятной. С радостью фиксируются здесь успехи в строительстве новых фабрик, поддерживаются многие начинания в области культуры и просвещения. Например, автор дневника с восторгом пишет о развитии в Иванове краеведческого движения. Он рад, что в родном городе открываются институты, библиотеки. Но рядом — констатация падения общей духовной культуры народа, перечеркивания нравственных, духовных норм, на которых держалась Россия. Читаем запись от 12 июня 1927 года: «Троицын день, праздник цветов, с утра в городе и деревне — пьяные, много песен, но песни поют не по настроению, а исключительно под хмельком.

Город заполнен строителями-сезонниками. Пьют они по праздникам неимоверно помногу, дерутся по-звериному, с женщинами обращаются по-скотски, и, кажется, с этим ничего не поделаешь. У той обстановки, в которой они живут, нет той культурной хватки, заостренных ее щупальцев, способностей их захватить и ввести в круг бытовой культуры».