«Ивановский миф» и литература

Его по праву называли Иваном-Калитой новой советской литературы. Воронский обладал редким талантом открывать и объединять наделенных художественным даром людей, ранее совершенно неизвестных. Его собирательская деятельность во многом способствовала созданию того, что первый нарком просвещения назвал явлением новых поэтических Афин[177].

Словно подтверждая эту мысль Луначарского, Д. Семеновский вспоминал: «Несмотря на грозовые годы гражданской войны, в Иванове росла волна культурного подъема. В дни, когда истощенные ткачи с красными знаменами уходили навстречу боям, когда от захваченного мятежниками Ярославля доносился гул артиллеристской канонады, в Иванове сложилась группа советских писателей. Обращаясь к текстильному городу, поэт Иван Жижин сказал:

Жезлом железной диктатуры
Ты облик зверя быстро стряс
И на горе мануфактуры
Ты сотворил себе Парнас.

На ивановском „Парнасе“ встретились деревенские парни, кухаркины дети, бывшие солдаты, старые и молодые рабочие. Собираясь в нетопленной комнате, поэты грелись кипятком с сахарином, читали стихи. В стихах было немало сора, но попадались и крупинки золота»[178].

В статье «Песни северного рабочего края» (1921), и по сей день остающейся лучшей критической работой о поэзии ивановцев 20-х годов, Воронский подчеркивал, что их творчество представляет «подлинный рабоче-крестьянский демос». «Это, — писал критик, — большой поэтический выводок, вскормленный полями, рабочей околицей и гулом фабрик. Факт примечательный, о котором нужно знать всей мыслящей Советской России.

Он свидетельствует еще раз, что в нашем народе, в недрах его таятся большие духовные богатства и что не напрасны наши надежды, что на смену литературе старых господствовавших классов трудящиеся смогут выдвинуть своих поэтов, романистов, художников»[179]. И далее Воронский, обращаясь к творчеству отдельных ивановских поэтов, пишет об особой романтичекой ноте поэтического творчества ивановцев: «В полевых песнях Артамонова, в молитвах-песнопениях Семеновского, в мужицких думах Семина, в стихах Сумарокова и других — боль человеческой души, отравленной городом, оторванной от лесов, приволья степей, тоска искривленного человека по жизни, где нужны не только бетон и сталь, но и цветы, много воздуха, неба, вольного ветра. В этой тяге, в этой тоске и жажде есть своя правда»[180].

Воронский, и это очень важно, не выпрямлял поэзию ивановцев, не подтягивал ее к какому-то определенному идеологическому догмату. Для него была важна творческая «самость» ивановцев. «Птенцы гнезда Воронского» отвечали за все это своему лидеру душевной признательностью.

Открытый лоб и взгляд такой холодный.
Но кровью звездной сердце влито в мозг.
В душе — вся скорбь и горький плач народный
Любовью солнечной расплавлены, как воск.
Политик и поэт, строитель и философ,
Он сердцем добр, а волей тверд и смел,
И кажется, что нет таких утесов,
Где б он о судьбах Руси не скорбел.

Таким предстает Воронский в стихотворном портрете И. Жижина.

Об органике творческого климата, царившего в литературном объединении, возникшем при Воронском, говорят воспоминания членов «кружка настоящих пролетарских поэтов». Приведем отрывок из очерка С. Селянина, где изображено одно из заседаний рабкраевского литературного вторника: «На улице метель, жгучий мороз, а в редакции — жгучие споры об имажинизме.

Встряхивая волосами, горячится Иван Жижин, невозмутимо сидит и слегка улыбается Дм. Семеновский, самоуверенно доказывает что-то Тимонин (А. Сосновский), запальчиво и веско возражает жизнелюб Авенир Ноздрин, ехидничает Анна Баркова. А в стороне, в уголке огромного белого дивана, кто-то уже вносит в блокнот для завтрашнего газетного отчета о вечере.

Позднее каждый литературный вторник посвящался произведениям одного ивановского поэта. Он читал свои стихи по рукописи, приготовившись к беспристрастной, но суровой критике. Иногда во время обмена мнениями среди собравшихся путешествовал „Пустослов“ — редакционный журнал ехидной сатиры и юмора. Наспех рисовались в нем словесные и художественные карикатуры участников вечера. Почти никто не мог избежать „Пустослова“»[181].

Но о «Пустослове» надо сказать особо.

* * *