Иверский свет

на работе. Местами наших сборищ служили чердак и

крыша. Оттуда было видно всю Москву и оттуда было

удобно бросить патрон с гвоздиком, подвязанным под

капсюль. Ударившись о тротуар, сооружение взрыва-

лось. Туда и принес мне мой старший друг Жирик пер-

вую для меня зеленую книгу Пастернака.

Пастернак внимал моим сообщениям об эпопеях дво-

ра с восхищенным лицом сообщника. Он был жаден до

жизни в любых ее проявлениях.

Сейчас понятие двора изменилось. Исчезло понятие

общности, соседи не знают друг друга по имени даже.

Жизнь ушла в скорлупки. Недавно, заехав, я не узнал

Щиповского. Наши святыни — забор и помойка исчезли.

На скамейке гитарная группа подбирала что-то. Уж не

«Свечу» ли, что горела на стене? Так же, благодаря изящ-

ной мелодии, впорхнуло в быт страны цветаевское: «Мне

нравится, что вы больны не мной».

Когда-то, говоря в журнале «Иностранная литерату-

ра» о переводах Пастернака и слитности культур, я впер-

вые для читателя целиком процитировал его «Гам-

лета». Не то машинистка ошиблась, не то наборщик,

не то «Аве, Оза» повлияла, но в результате опечатки

«авва отче» предстало с латинским акцентом как «Аве,

отче». С запозданием восстанавливаю правильность

текста:

Если только можешь, авва отче.

Чашу эту мимо пронеси!

Эта строка, как эхо, отзывается в соседнем стихот-

ворении:

Чтоб чаша эта смерти миновала,

В лоту кровавом он молил Отца.

Недавно тбилисский музей Дружбы народов приоб-

рел архив Пастернака. С волнением, как старого знако-

мого, я встретил первоначальный вариант «Гамлета»,

мученный мной по изумрудной тетрадке. В том же

архиве я увидел под исходным номером мое дегское

письмо Пастернаку. В этих двух строфах «Гамлета» уже

угадывается гул, предчувствие судьбы и гефсиманской

темы.

Вот я весь. Я вышел на подмостки,

Прислонясь к дверному косяку.

Я ловлю в далеком отголоске

Все. что будет на моем веку.

Это шум вдали идущих действий.

Я играю в них во всех пяти.

Я один. Все тонет о фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Поле соседствовало с его переделкинскими прогул-

ками.

В часы стихов и раздумий, одетый, как местный масте-

ровой или путевой обходчик, в серую кепку, темно-си-

ний габардиновый прорезиненный плащ на изнанке в

мелкую черно-белую клеточку, как тогда носили, а ко-

гда была грязь, заправив брюки в сапоги, он выходил из

калитки и шел налево, мимо поля, вниз к роднику, ино-

гда переходя на тот берег.

При его приближении вытягивались и замирали золо-

тые клены возле соседней афиногеновской дачи. Их в

свое время привезла саженцами из-за океана и посадила

вдоль аллеи Дженни Афиногенова, урожденная сан-

францисская циркачка. Позднее в них вздрагивали языки

корабельного пожара, в котором погибла их хозяйка.

Чувственное поле ручья, серебряных ив, думы леса

давали настрой строке. С той стороны поля к его воль-

ной походке приглядывались три сосны с пригорка.

Сквозь ветви аллеи крашеная церковка горела как пе-

чатный пряник. Она казалась подвешенной под веткой

золотой елочной игрушкой. Там была летняя резиден-

ция патриарха. Иногда почтальонша, перепутав на кон-

верте «Патриарх» и «Пастернак», приносила на дачу поэ-

Хоронили его второго июня.

Помню ощущение страшной пустоты, охватившее на

его даче, до отказа наполненной людьми. Только что

кончил играть Рихтер.

Его несли на руках, отказавшись от услуг гробовоза,

несли от дома, пристанища его жизни, огибая знамени-

тое поле, любимое им, несли к склону под тремя сосна-

ми, в который он сам вглядывался когда-то и обозначил

в стихах.

Дорога шла в гору. Был ветер. Летели облака. На

фоне этого нестерпимо синего дня и белых мчащихся

облаков врезался его профиль, обтянутый бронзой, уже

чужой и осунувшийся. Он чуть подрагивал от неровно-

стей дороги.

Перед ним плелась ненужная машина. Под ним была

скорбная неписательская толпа — приехавшие и местные

жители, свидетели и соседи его дней, зареванные студен-

ты, героини его стихов. Все плыло у меня перед глаза-

ми. Жизнь потеряла смысл. Помню все отрывочно. Го-

ворили, что был Паустовский, но я пишу лишь о том

немногом, что видел сам тогда. Тормозил межировский

«Москвич», на котором мы подъехали. Каменел Асмус.

В старшем сыне Жене отчаянно проступили черты умер-

шего. Щелкали фотокамеры, деревья вышли из оград,

пылила горестная земная дорога, по которой он столь-

ко раз ходил на станцию

Кто-то наступил на красный пион, валявшийся на до-

роге.

На дачу я не вернулся. Его там не было. Его больше

нигде не было.

Был ясно различим физически

Спокойный голос чей-то рядом,

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом.

Помню, я ждал его на друтой стороне переделкин-

ского пруда у длинного дощатого мостика, по которому

он должен был перейти. Обычно он проходил здесь

около шести часов. По нему сверяли время.

Стояла золотая осень. Садилось солнце и из-за леса

косым лучом озаряло пруд, мостик и край берега. Край

пруда срезали верхушки ольхи.

Он появился из-за поворота и приближался, не шагая,

а как-то паря над прудом. Только потом я понял, в чем

было дело. Поэт был одет в темно-синий габардиновый

плащ. Под плащом были палевые миткалевые брюки и

светлые брезентовые туфли. Такого же цвета и тона был