Иверский свет

только сон... » Теперь это кажется невероятным.

В поздних стихах его все больше становится живопи-

си, пахнет краской — охрой, сепией, белилами, санги-

ной — его тянет к запахам, окружавшим когда-то его в

отцовской студии, тянет туда, где

Мне четырнадцать лет.

Вхутемас

Еще — школа ваянья.

В том крыле, где рабфак.

Наверху,

Мастерская отца...

Он окантовывает работы отца, развешивает их по

стенам дома, причем именно иллюстрации к «Воскре-

сению», именно Катюшу и Нехлюдова — ему так близка

идея начать новую жизнь. Он будто хочет вернуться в

детство, все начать набело, сначала, задумал переписать

заново весь сборник «Сестра моя — жизнь», он говорит,

что точно помнит ощущения той поры, давшие импульсы

к каждому стихотворению, переделывает несколько раз

вещи тридцатилетней давности, не стихи перекраивает —

жизнь свою хочет переделать. Поэзию от жизни он ни-

когда не отделял:

Мне четырнадцать лег...

Где столетняя пыль на Диане.

И холсты...

В классах яблоку негде упасть...

Он одобрял мое решение поступить в архитектур-

ный, не очень-то жалуя окололитературную среду. Архи-

тектурный находился именно там, где был когда-то Вху-

темас, а наша будущая мастерская, которая потом сго-

рела, помещалась именно «в том крыле, где рабфак»

и где «наверху мастерская отца»...

Я рассказывал ему об институте, мы все были оше-

ломлены импрессионистами и новой живописью, залы

которой после многолетнего перерыва открылись в му-

зее им. Пушкина. Это совпадало с его ощущением от

открытия щукинского собрания, когда он учился. Куми-

ром моей юности был Пикассо. Замирая, мы смотрели до-

кументальный фильм Клузо, где полуголый мэтр флома-

стером скрещивал листья с голубями и лицами. Думал

ли я, сидя в темной аудитории, что через десять лет

буду читать свои стихи Пикассо, как поеду гостить к нему

на юг и что напророчат мне на его подрамниках взбе-

сившийся лысый шар и вскинутые над ним черные тре-

угольники локтей?

— Как ваш проект? — записан у меня в дневнике

пастернаковский вопрос. Расспрашивая о моем житье-

бытье, он как бы возвращался туда, к началу начал.

Дни и ночи

Открыт инструмент.

Сочиняй хоть с утра...

Окликая детские спои музыкальные сочинения, как

бы вспомнив сказанные ему Скрябиным слова о вреде

импровизации, он возвращается к своей ранней «Импро-

визации», вы помните?

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки.

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно И эю был пруд.

И волны. И птиц из породы люблю вас.

Казалось, скорей умертвят, чем умрут,

Крикливые, черные, крепкие клювы.

Может быть, как в его щемящем «пью горечь тубе-

роз», в музыке этой, в этом «люблю вас» ему послы-

шалась северянинская мелодия? Он молодел, когда го-

ворил о Северянине. Рассказывал, как они юными, с

Бобровым кажется, пришли брать автограф к Северя-

нину. Их попросили подождать в комнате. На диване

лежала книга лицом вниз. Что читает мэтр? Рискнули

перевернуть. Оказалось — «Правила хорошего тона».

Много лет спустя директор игорного дома «Цезарь

Палас» в Лас Вегасе, рослый выходец из Эстонии, ко-

ротко знавший Северянина, покажет мне тетрадь стихов,

исписанную фиолетовым выцветшим северянинским по-

черком, с дрожащим нажимом, таким нелепо-трепет-

ным в век шариковых авторучек.

Как хороши, как свежи будут розы.

Моей страной мне брошенные в гроб!

Расплывшаяся, дрогнувшая буковка «х», когда-то при-

хлопнутая страницами, выцвела, похожая на засушен-

ный между листами лиловато-прозрачный крестик сире-

ни, увы, опять не пятипалый...

Вышедший недавно томик Северянина не особенно

удачен. В нем смикшированы как и вызывающая без-

вкусица, так и яркий характер, лиризм поэта, музыкаль-

но отозвавшийся даже в ранних Маяковском и Пастер-

наке, не говоря уже о Багрицком и Сельвинском.

Поздний Пастернак много работал над чистотой

стиля.

В одном из своих прежних стихов он сменил «манто»

на «пальто». Он переписал и «Импровизацию». Теперь

она называлась «Импровизация на рояле».

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и гогот.

Казалось, — всё знают, казалось. — всё могут

Кричавших кругом лебедей вожаки.

И было темно, и это был пруд

И волны; и птиц из семьи горделивой.

Казалось, скорей умертвят, чем умрут,

Крикливо дробившиеся переливы.

Как по-новому мощно! Стало строже по вкусу. Но

что-то ушло. Может быть, художник не имеет права

собственности над созданными вещами? Что, если бы

Микеланджело все время исправлял своего Давида в

соответствии со все совершенствующимся своим вкусом?

Жаль и знаменитой изруганной строки. Она стала

притчей во языцех:

Это сладкий заглохший горох.

Это слезы вселенной в лопатках.

Лопатками в давней Москве называли стручки горо-

ха. Наверное, это сведение можно было бы оставить в

комментариях, как сведение о пушкинском брегете.

Но, видно, критические претензии извели его, и под ко-

нец жизни строка была исправлена:

Это спезы в стручках и лопатках...

Он был тысячу раз прав. Но что-то ушло. «Есть ре-

чи— значенье темно иль ничтожно, но им без волненья

внимать невозможно». Невозвратимо жаль ушедших

строк, как, может быть, глупо, но жаль некоторых ис-

чезнувших староарбатских переулков.