Иверский свет

Вдали всплывает сказкою старинной

Любви и дружбы первая пора.

Пронизанный до самой сердцевины

Тоской тех лет и жаждою добра...

Ну га, да, ему хочется дойти до сущности прошедших

дней, до их причины, до основанья, до корней, до серд-

цевины.

И я прикован силой небывалой

К тем образам, нахлынувшим извне.

Эоловою арфой прорыдало

Начало строф, родившихся вчерне.

Это о себе он читал, поэтому и увлек его «Фауст» —

не для заработка же одного он переводил, и не для из-

вестности — он искал ключ ко времени, к возрасту, это

он о себе писал, к себе прорывался, и Маргарита была

его, этим он мучился, время хотел обновить, главное на-

чиналось, «когда он — Фауст, когда — фантаст»...

Тогда верни мне возраст дивный.

Когда все было впереди,

И вереницей беспрерывной

Теснились песни из груди!

— недоуменно и требовательно прогудел он репризу

Поэта.

Думаю, если бы ему был дан фаустовский выбор, он

начал бы второй раз не с двадцатилетнего возраста, а

опять четырнадцатилетним. Впрочем, никогда он им быть

и не переставал.

«Вот и все»,—очнулся он, запахнув рукопись. Обсуж-

дения не было. Он виновато, как бы оправдываясь, раз-

вел руками, потому что его уже куда-то тащили, вниз,

верно, в ресторан. Шторки лифта захлопнули светлую

полоску неба.

В Веймаре, на родине Гете, находящийся на возвы-

шенности крупный объем гетевского дворца неизъяс-

нимой тайной композиции связан с крохотным верти-

кальным объемом домика его юности, который, как

садовая статуэтка, стоит один в низине, в отдалении. В по-

ловодье воды иногда подступали к нему. Своей сердеч-

ной тягой большой дворец обращен к малому. Этот

мировой за'он притяжения достиг заповедной сьоей

точки в композиции белого ансамбля большого Влади-

мирского собора и находящейся в низине вертикальной

жемчужины на Нерли. Когда проходишь между ними,

тебя как бы пронизывают светлые токи взаимной любви

белоснежных соборов, большого и малого.

Море мечтает о чем-нибудь махоньком.

Вроде как сделаться птичкой колибри..

Так же гигантский серый массив дома на Лаврушен-

ском был сердечно обращен к переделкинской даче,

напротив которой, через поле, теперь как посмертная

строфа — травяной квадрат его могилы.

Через несколько лет полный перевод «Фауста» вы-

шел в Худлите. Он подарил мне этот тяжелый вишневый

том с гравюрами Андрея Гончарова. Подписывал он кни-

ги несуетно, а обдумав, чаще на следующий день. Вы

сутки умирали от ожидания. И какой щедрый новогодний

подарок ожидал вас назавтра, какое понимание другого

сердца, какой аванс на жизнь, на вырост. Какие-то слова

были стерты резинкой и переписаны сверху. Он написал

на «Фаусте»: «Второго января 1957 года, на память о на-

шей встрече у нас дома 1-го января. Андрюша, то, что

Вы так одарены и тонки, то, что Ваше понимание вековой

преемственности счастья, называемой искусством, Ваши

мысли, Ваши вкусы, Ваши движения и пожелания так

часто совпадают с моими, — большая радость и под-

держка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю

Вас — Ваш Б. Пастернак».

Ровно десять лет до этого, в январе 1947 г., он пода-

рил мне первую свою книгу. Надпись эта была для меня

самым щедрым подарком судьбы. Сколько раз слова

эги подымали и спасали меня, и какая горечь, боль все-

гда ощущается за этими словами.

Часто в выборе вариантов он полагался на случай,

наобум советовался. Любил приводить в пример Шопе-

на, который, запутавшись в варьянтах, проигрывал их

своей кухарке и оставлял тот, который ей нравился. Он

апеллировал к случаю.

Кого-то из его друзей смутила двойная метафора в

строфе:

Я в гроб сойду и в третий день восстану.

И как сплавляют по реке плоты.

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Он исправил:

Ко мне на суд мой страшный неустанно...

Я просил его оставить первозданное. Видно, он и сам

был склонен к этому — он восстановил строку. Угово-

рить сделать что-то против его воли было невозможно.

Стихи «Свадьба» были написаны им в Переделкине.

Со второго этажа своей башни он услышал частушечный

|дребор, донесшийся из сторожки. В стихи он привнес

черты городского пейзажа.

Гости, дружки, шафера

С ночи на гулянку

В дом невесты до утра

Забрели с тальянкой...

Сваха павой проплыла.

Поводя боками...

На другой день он позвонил мне. «Так вот, я Анне

Андреевне объяснял, как зарождаются стихи. Меня раз-

будила свадьба. Я знал, что это что-то хорошее, мыслен-

но перенесся туда, к ним, а утром действительно оказа-

лось — свадьба» (цитирую по дневнику). Он спросил, что

я думаю о стихах. В них плеснулась свежесть сизого

утра, молодость ритма. Но мне, студенту 50-х, казались

чужими, архаичными слова «сваха», «дружки», «шафера»

аукались с «шоферами». Вероятно, я лишь подтвердил

его собственные сомнения. Он по телефону продиктовал

мне другой вариант. «Теперь насчет того, что вы говори-

те—старомодно. Записывайте. Нет, погодите, мы и сваху

сейчас уберем. В смысле шаферов даже лучше станет,

так как место конкретнее обозначится: «Пересекши

глубь двора...».

Может быть, он импровизировал по телефону, мо-

жет быть, вспомнил черновой вариант. В таком виде эти

стихи и были напечатаны. Помню, у редактора вызыва-

ла опасения строка: «Жизнь ведь тоже только миг...