Иверский свет

люд, идущий со станции или толпящийся у дощатой забе-

галовки возле пруда, шалмана, как он ее называл. Те-

перь это сооружение снесли.

Ставил ли он мне голос?

Он просто говорил, что ему нравилось и почему. Так,

например, он долго пояснял мне смысл строки: «Вас за

плечи держали ручищи эполетов». Помимо точности

образа, он хотел от стихов дыхания, напряжения време-

ни, сверхзадачи, того, что он называл «сила».

Долгое время никто из современников не существо-

вал для меня. Смешны были градации между ними. Он —

и все остальные.

Сам же он чтил Заболоцкого, Твардовского считал

крупнейшим поэтом, чем отучил меня от школьного ни-

гилизма.

Трудно было не попасть в его силовое поле.

Однажды после студенческих военных летних лаге-

рей я принес ему тетрадь новых стихов. Тогда он гото-

вил свое «Избранное». Он переделывал стихи, ополчал-

ся против ранней своей раскованной манеры, отбирал

лишь то, что ему теперь было близко.

Про мои стихи он сказал: «Здесь есть раскованность

и образность, но они по эту сторону грани, если бы они

были моими, я бы включил их в свой сборник».

Я просиял. Сам Пастернак взял бы их! А пришел до-

мой — решил бросить писать. Ведь он бы взял их в свой,

9 А. ВотгсенскиЯ

— 257 —

значит, они не мои, а его. Два года не писал. Потом по-

шли «Гойя» и другие, уже мои. «Гойю» много ругали,

было несколько разносных статей. Самым мягким ярлы-

ком был — «формализм».

Для меня же «Гойя» — звучало «война».

В эвакуации мы жили за Уралом.

Хозяином дома, который пустил нас, был Константин

Харитонович, машинист на пенсии, сухонький, шустрый,

застенчивый, когда выпьет; он некогда увез у своего

брата жену, необъятную сибирячку Анну Ивановну. По-

этому они и жили в глуши, так и не расписавшись, опа-

саясь грозного мстителя.

Жилось нам туго. Все, что привезли, сменяли на про-

дукты. Отец был в ленинградской блокале. Говорили,

что он ранен. Мать, приходя с работы, плакала. И вдруг

отец возвращается—худющий, небритый, в черной гим-

настерке и с брезентовым рюкзаком.

Хозяин, торжественный и смущенный более обычно-

го, поднес на подносе два стаканчика с водкой и два

ломтика черного хлеба с белыми квадратиками нарезан-

ного сала — «со спасеньицем». Отец хлопнул водку, об-

тер губы тыльной стороной ладони, поблагодарствовал,

а сало отдал нам.

Потом мы пошли посмотреть, что в рюкзаке. Там бы-

ла тускло-желтая банка американской тушенки и книга

художника под названием «Гойя».

Я ничего об этом художнике не знал. Но в книге рас-

стреливали партизан, мотались тела повешенных, корчи-

лась война. Об этом же ежедневно говорил на кухне

черный бумажный радиорупор. Отец с этой книгой летел

через линию фронта. Все это связалось в одно страшное

имя «Гойя».

«Гойя» — так гудели эвакуационные поезда великого

переселения народа, «Гойя» — так стонали сирены и

бомбы перед нашим отъездом из Москвы, «Гойя» — так

•ыли волки за деревней, «Гойя» — так причитала сосед-

ка, получившая похоронку, — «Гойя»...

Эта музыка памяти записалась в стихи, первые мои

стихи. Сигнал первой моей книжки я привез ему в день

похорон.

Из-за перелома ноги Пастернак не участвовал в вой-

нах. Но добровольно ездил на фронт, был потрясен на-

родной стихией тех лет. Хотел написать пьесу о Зое

Космодемьянской, о школьнице и стихии войны.

Я с самых ранних детских лет

Был ранен женской долей.

Отношение к женщине у него было и мужским и юно-

шеским одновременно. Такое же отношение у него

было к Грузии.

Он собирал материал для романа о Грузии, с герои-

ней Ниной, периода первых христиан, когда поклонение

богу Луны органически переходило в обряды новой

культуры.

Как чувственны и природны грузинские обряды! По

преданию, святая Нина, чтобы изготовить пер-

вый крест, сложила крест-накрест две виноградные ло-

зы и перевязала их своими длинными срезанными воло-

сами.

В нем самом пантеистическая культура ранней поры

переходила в строгую духовность поздней культуры.

Как и в жизни, эти две культуры соседствовали в нем.

В его переписке тех лет с грузинской школьницей

Чуккой, дочкой Ладо Гудиашвили, просвечивает влюб-

ленность, близость и доверие ее миру.

Он никогда не кривил душой в оценках. Жалея зна-

комых, он иногда ахал: «Как ваша книга нравится Зине

или Лене!»

В*

— 259 —

Несколько раз, спохватившись, я пробовал начинать

дневник. Но каждый раз при моей неорганизованности

меня хватало ненадолго. До сих пор себе не могу про-

стить этого. Да и эти скоропалительные записи пропали

в суматохе постоянных переездов. Недавно мои домаш-

ние, разбираясь в хламе бумаг, нашли тетрадку — днев-

ник нескольких дней.

Чтобы хоть как-то передать волнение его голоса, по-

ток его живой ежедневной речи, приведу наугад не-

сколько кусков его монологов, как я записал их тогдз

в моем юношеском дневнике, ничего не исправляя, опу-

стив лишь вещи личного плана.

Вот он говорит восемнадцатого августа 1953 года на

скамейке в скверике у Третьяковки. Я вернулся тогда

после летней практики, и он в первый раз прочитал мне

«Белую ночь», «Август», «Сказку» — все вещи этого

цикла.

— Вы долго ждете? — я ехал из другого района —

такси не было — вот пикапчик подвез — расскажу о се-

бе — вы знаете я в Переделкине рано — весна ранняя