Иверский свет

Хотел хоть!чем-то развеять его невзгоды. Я приносил

ему белые и алые цикламены, а иногда лиловые столбцы

гиацинтов, рни дрожали, как резные — в крестиках —

бокалы лилЬвого хрусталя. В институте меня хватало на

живой куст сирени в горшке. Как счастлив был, как сиял

Пастернак, раздев бумагу, увидев стройный куст в белых

гроздьях. Он обожал сирень и прощал мне ежегодную

хитрость.

И наконец, каков был ужас моих родителей, когда я,

обезьяня, отказался от своего дня рождения и подар-

ков, спокойно заявив, что считаю этот день траурным и

что жизнь не сложилась.

...Все злей и свирепей дул ветер из степи...

...Все яблоки, все золотые шары...

Наивно, когда пытаются заслонить поздней манерой

Пастернака вещи его раннего и зрелого периода. Наив-

но, когда, восхищаясь просветленным Заболоцким, за-

черкивают .«Столбцы». Но без них невозможен амети-

стовый звон его «Можжевелового куста». Одно прора-

стает из другого. Без стогов «Степи» мы не имели бы

стогов «Рождественской звезды».

И поле в унынь» запашо полынью.

Как остро и тоскливо связалась горечь полыни с го-

речью моря и предчувствий! Но о чем напоминает этот

смычковый ритм, эта горькая и вольная музыка стиха?

О хвое на зное, о сером левкое,

О смене безветрия, вёдра и мглы.

Это знакомая мелодия его «Ирпеня». Помните?

И вдруг стих спотыкается, деревенеет словно. Как су-

хи, недоуменно гневны слова его, обращенные к смо-

ковнице:

О. как ты обидна и недаровита!

И далее стих забывает о ней, она для него не сущест-

вует, стих снова заволновался:

Когда бы вмешались законы природы...

Но чудо есть чудо и чудо есть бог.

Когда мы в смятеиьи. тогда средь разора

Оно поражает внезапно, врасплох.

Где мы уже слышали это глухое волнение строфы?

«Где я обрывки этих речей слышал уж как-то порой

прошлогодней ?»

Ах, это опять его «Опять весна», опять об обыкно-

вении чуда и о чуде обыкновения:

Это поистине новое чудо.

Это, как прежде, снова весна.

Это она, это она.

Это ее чародейство и диво.

Когда для книги этой я переводил стихи Отара Чила-

дзе «До разлуки», меня остановили строки: «Дай мне

руку твою — горячую, обыкновенную! Дай сердце мне

твое — обыкновенное, горячее...» Цитирую по подстроч-

нику. Закончив перевод, я отнес его грузинскому кри-

тику Гие Маргвелашвили. В тот же вечер он показал

мне хранящийся в его архиве пастернаковский набросок,

посвященный Лили Харазовой, погибшей в 20-е годы от

тифа. Примерно то же поэт повторил в своей речи на

пленуме правления СП в 1936 г. в Минске: «Под пос-

редственностью обычно понимают людей рядовых

и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть

живое качество, идущее изнутри, и во многом,

как это ни странно, отдаленно подобно дарованию

Всего обыкновеннее люди гениальные... И еще обыкно-

веннее, захватывающе обыкновенна — природа. Не-

обыкновенна только посредственность, то есть та кате-

гория людей, которую составляет так называемый

«интересный человек». С древнейших времен он гну-

шался делом и паразитировал на гениальности, понимая

ее как какую-то лестную исключительность,

между тем как гениальность есть предельная и порыви-

стая, воодушевленная собственной бесконечностью

правильность».

Вы слышите? «Как захватывающе обыкновенна

природа!» Как необыкновенен он был в своей жизни,

как истинно соловьино интеллигентен, в противовес

пустоцветности, нетворческому купеческому выламыва-

нию — скромно одетый, скромно живший — незаметно,

как соловей.

Люди пошлые не понимают жизни и поступков поэта,

истолковывая их в низкоземном, чаще своекорыстном

значении. Они подставляют понятные им категории —

желание стать известнее, нажиться, насолить собрату.

Между тем как единственное, о чем печалится и молит

судьбу поэт,— это не потерять способность писать, т. е.

чувствовать, способности слиться с музыкой мироздания.

Этим никто не может наградить, никто не может лишить

этого.

Она, эта способность, нужна поэту не как источник

успеха или благополучия и не как вождение пером по

бумаге, а как единственная связь его с мирозданием,

мировым духом, — как выразились бы раньше, единст-

венный сигнал туда и оттуда, объективный знак, что его

жизнь, ее земной отрезок, идет правильно.

В миг, когда дыханьем сплаоа

В слово сплочены слова.

Путь не всегда понятен самому поэту. Он прислуши-

вается к высшим позывным, которые, как летчику, дик-

туют ему маршрут. Я не пытаюсь ничего истолковать в

его пути: просто пишу, что видел, как читалось написан-

ное им. Думаю, о нем важно знать все — любую фразу,

жест, даже обмолвку.

Часть пруда срезали верхушки ольхи.

Но часть было видно отлично отсюда

Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.

Как шли вдоль запруды...

Тпрр! Ну, вот и запруда. Приехали. И берег пруда.

И ели сваленной бревно. Это все биографии его чудо-

творства.

А о гнездах грачей у него можно диссертацию писать.

Это мета мастера. «Где, как обугленные груши, на ветках

тысячи грачей» — это «Начальная пора». А гениальная

графика военных лет:

И летят грачей девятки,

Черные девян'и треф.

И вот сейчас любимые грачи его с подмосковных

ракит, вспорхнув, перелетели в черно-коричневые кроны

классического пейзажа. И свили свои переделкинские

гнезда там.

Его чтили и любили как своего деревья и рабочий