Иволга будет летать

— Ходят слухи, что ты теперь настоящий начальник: держишь в страхе весь Дармын, — дрогнувшим голосом сказала Абрамцева. Слишком многое хотелось рассказать, и еще больше — спросить; но среди ночи по комму такой разговор не стоило и начинать.

— Я стал притворяться тем, кем меня хотят видеть: только и всего, — тихо ответил Давыдов.

— Притворяешься ты или нет — для дела результат один и тот же, и это хороший результат, Слава.

— Я прилечу завтра.

— Буду ждать. И, Слава, — Абрамцева жестом остановила его, уже готового отключиться, — еще одно. Несмотря ни на что… Денис был бы доволен, что ты, а не кто-то другой, взялся рулить. Я уверена.

Давыдов долго молча смотрел в объектив комма, словно пытаясь разглядеть под лечебной маской ее лицо.

— Я сумел сработаться с Дэном, Валя, — наконец, сказал он, и в его голосе звучала незнакомая ей прежде жесткость. — Сумею ужиться и с его тенью.

— Слава, врачи не обещают, что я когда-нибудь смогу встать.

На лице Давыдова не дрогнул ни один мускул.

— Еще день назад они не обещали, что ты выживешь. Это нравилось мне куда меньше.

— Пожалуй, мне тоже.

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

— До завтра.

Абрамцева нажала отбой и спрятала коммуникатор в тумбочку.

Пришедший через четверть часа доктор Сергей ввел через капельницу большую дозу обезболивающего и дал снотворное; но толку от них было чуть.

Ночью Абрамцева долго лежала без сна, слушала ветер, шелестевший в кронах шатрангских дубов в больничном парке. По потолку от окна ползли похожие на грозовые облака серые тени. Закрыв глаза, легко было представить, как ветер гонит их прочь, рвет их и треплет — и как в прорехах проступает бездонное черно-фиолетовое небо, усыпанное белыми точками звезд.

Эпилог

Хан-Гурум распластался по долине, как разомлевший на солнцепеке кот: это был поселок большой и благополучный. Оползни и лавины обходили его стороной, поставки проходили без перебоев, жила на руднике не иссякала.

На Хан-Араке обряды проводились на чердаке, тут же на высоких сваях стоял отдельный Дом Предков; издали он казался миниатюрным, но внутри места было достаточно. Черепа на стенах, приглушенный горский говор и дым курильниц наполняли его мистическим духом; но, то и дело, дух этот отступал — не исчезал, но отходил в сторону: от мерцания огоньков на коммуникаторах Давыдова и Оша ан-Хоба, от звуков дизельного двигателя, долетавших через неплотно затворенное окно. Время от времени кто-нибудь входил с каким-нибудь срочным вопросом или выходил. Прошлое и настоящее Великого Хребта Северного Шатранга, традиции и суетливая деловитость, привнесенная в жизнь горцев колонистами, смешались в единое целое: на Хан-Гуруме история уже прошла свою поворотную точку.

Белецкий устроился в дальнем углу, чтобы не привлекать внимания. После того, как Давыдов представил его, это оказалось на удивление непросто: то и дело кто-то подходил, спрашивал о чем-нибудь или благодарил. Впервые своими глазами он видел тех, для чьего повседневного существования и благополучия его работа имела значение; это было необычное и непонятное чувство. Он совершенно не знал, что им сказать.

— Ничего, Игорь, привыкнешь, — сразу после прилета заявил Давыдов, хлопнул по плечу и демонстративно отошел в сторону. Нечеловеческое напряжение последних дней и свалившаяся ответственность сделали его строже и злее; к этому тоже требовалось привыкнуть.

Белецкий слушал, наблюдал, улыбался, кивал, говорил вежливые банальности.

Время в горах шло как будто медленнее, чем внизу: в пять минут укладывался час.

Обрядовые речи об умерших текли плавно. До угла Белецкого сквозь треск поленьев в очаге долетали только обрывки:

— «…он прожил хорошую жизнь, о которой не сожалел ни единого мгновенья…» — Ош ан-Хоба об отце;

— «…он делал то, во что верил, и служил людям так, как верил…» — Давыдов о Каляеве;

— «…его время оказалось коротко, но велика вереница его добрых дел…» — сморщенная старуха о неизвестном Белецкому молодом горце.

Самому ему и тут было нечего сказать; разве что, о Каляеве, чью урну накануне тихо погрузили в шатрангскую землю — но это отдавало бы лицемерием.

Когда вновь тихо заиграл коммуникатор Давыдова, и тот, извиняясь, стал пробираться к выходу, Белецкий воспользовался поводом и отправился ему наперерез.

— В чем дело?

— Волхв вызывает: ребятня прошмыгнула на площадку и пытается залезть в кабину. — Давыдов досадливо поморщился: выходить из теплого дома под снег ему не хотелось. Куда с большей охотой он бы воспользовался возможностью занять освободившийся угол и связаться с Абрамцевой; это было — как и многое здесь — против традиций, но она, чувствуя ответственность за случившееся, просила по возможности дать ей хоть так «поприсутствовать» на церемонии.

— Оставь: лучше набери Вале. А я пока схожу, разберусь, — сказал Белецкий, застегивая куртку.

Давыдов взглянул на него с сомнением.

— Заодно воздухом п-подышу и полюбуюсь на горы. — Белецкий решительно отодвинул Давыдова от двери. — Не беспокойся, комм у меня с собой.

Давыдов проводил его удивленным, но, больше, благодарным взглядом.