Ивушка неплакучая

— Зря ты все это… самое, Фенюха. Разве я зверь, бандит какой, чтобы бедных бабенок забижать? Дровишек-то заготовили с матерью?

— Где нам их взять?

— Чего ж ты, милая, думаешь? Зима, она подкатит, не заметишь как.

— Где ж мы их возьмем? — снова спросила Феня вкрадчиво. Она отлично понимала, к чему клонит старый этот хитрец.

— Дрова, известное дело, в лесу произрастают.

— Да ведь вы, Архип Архипыч, голову за них оттяпаете аль прямо к прокурору потащите, а он зуб на меня давно имеет, еще за Манькин утопший трактор.

Архип Архипыч усмехнулся:

— Это кому как. Одному голову, другого в милицию. А ежели кто попросит по-хорошему да работает ударно в колхозе, тому… Ну, ты вот что, Фенюха. Попроси в воскресенье у Николая Ермилыча вола, хоть того же Бесхвостого. Укажу две кучки у Лебяжьего, с прошлогодней порубки остались. Не то померзнете зимой все как есть, окочуритесь.

— Спасибо, Архип Архипыч. Попрошу Бесхвостого. Чай, не откажет дядя Коля.

— Ну, коль откажет, на моем жеребце привезешь. Да и сам я могу помочь.

— Спасибо, — еще тише сказала Феня.

— Не стоит, — ответствовал Колымага вежливо. — Чего ж это ты поднялась?

— Мне к трактору.

— Ну, ну, — вздохнул Колымага и нехотя оторвал свой зад от нар. Увидал входящую в будку Марию Соловьеву, Та подмигнула сперва Фене, затем леснику и не преминула подытожить с неподдельной завистью в голосе:

— Живут же люди!

Феня, ничего не объясняя, оттолкнула ее в сторону, освободила для себя дорогу и быстро вышла из будки. Двинулся за нею и Колымага.

Ночью, оставшись наедине с Феней (Степанида, Маша и другие трактористки были в ночной смене), Настя призналась:

— Феня, чего-то хорошо, сладко на сердце! Отчего бы это, а, Феня? — Помолчав, добавила: — А Степанида-то Лукьяновна — золото. Правда, Фень?

— Правда, Настя. Оно во всех нас есть, золото.

— И в Маше?

Феня немного подумала.

— Может, и в ней. Доброе-то в человеке заглушить легче, чем дурное. Дурное так и лезет в глаза всем. А хорошее надо еще увидеть, разглядеть да все время ухаживать за ним, чтобы не увяло, не засохло, не пропало в человеке. Пропалывать надо, очищать от сорняков. А как же ты думала? Вот взять гриб мухомор. Он завсегда на виду…

— И верно: высокий, нарядный такой, с белыми крапинками на красной голове. Красивый-прекрасивый, прямо как цветок!

— Красивый, а есть нельзя. Сразу отравишься. А настоящий-то гриб надо еще поискать, он в глаза людям не лезет. Зачем ему красоваться, коль он и так хорош? Такое и промеж людей бывает. Вспомни Епифана — мужик с виду ладный, веселый, многие незамужние девчонки и то на него украдкой поглядывали: ведь нам нравятся озорники, это уж известно. А когда дошло до дела, подлецом и трусом самым что ни на есть распоследним обернулся наш Пишка. Поняла?

— Поняла, — сказала Настя еле слышно, и лобик ее наморщился от какой-то трудной думы.

— Ты у нас умница, Настя, — так же тихо сказала Феня, закутывая девушку потеплее. — Когда отыщется хорошее, пускай даже не в тебе самой, а в другом человеке, и на твоей душе все одно праздник. Потому, знать, тебе и хорошо сейчас. Ну, давай спать. Руки и ноги гудут, гудут, гудут, моченьки от них моей нету, хоть плачь.

— А правда, почему ты никогда не поплачешь с нами, Феня? — спросила вдруг Настя.

— Откель тебе знать, плачу я аль нет? Может, я реву больше всех, да только никто не видит. Зачем я буду выставлять перед людьми свои болячки, когда у них и своих хоть отбавляй?.. Прижмись ко мне поплотнее. Вот так. Тепло? Ну то-то же. Спи.

18

На посиделки собрались в доме Соловьевой. Изба у Маши пустовала. Ни матери, ни отца у нее не было — померли в тридцать третьем, — ни свекрови со свекром, а детьми обзавестись не успела: слишком скоро и бесцеремонно война увела ее суженого, за которого она и вышла-то без любви, а так, лишь бы не остаться одной и не прослыть старой девой, — во всяком случае, в этом Маша усиленно уверяла подруг и особенно, конечно, всех своих случайных залеток. В пользу Машиной хижины говорило еще и то, что она стояла почти посередь села, и женщинам не надо было уходить далеко от своих домов, а также и то, что хозяйка охотно шла на это. Было еще и другое, может быть самое главное в пору рано начавшихся и свирепых морозов, — Соловьева не нуждалась в дровах: Архип Колымага старался изо всех сил и в несколько ночей, пока Маша пахала на своем тракторе зябь, завалил сухими, по большей части дубовыми, сучьями весь ее двор и немалое пространство перед двором, на радость воробьям, коим теперь тоже было где проводить свои шумные собрания.

— Так натоплю печь и голландку, что хоть парьтесь прямо в избе, девчата! — хвасталась Маша, обходя подруг и сзывая их на посиделки. — Только еды не спрашивайте. В моем доме — хоть шаром покати, хлебной корочки не сыщешь, котенок и тот сбежал с голодухи. И ухажеры пошли — один скупее другого! Баранчика бы, что ли, подкинул кто… — И Маша вздыхала с огорчением.