Ивушка неплакучая

Мишка, нахлобучив шапку, последовал за ним. «Советская власть» и Маша занялись самоваром, а Федор Федорович подсел к старикам. Последние успели приметить, что окромя сахара и кренделей секретарь привез в Завидово еще что-то, может быть куда более важное, да почему-то не открывается перед ними, ждет чего-то, хотя по голосу его, необычно звонкому и сочному, по возбужденно блестящим, повеселевшим глазам, по нетерпеливому движению рук, которым он никак не находил места, а главное, по уголкам губ, притаивших улыбку совсем не обыкновенную, — по всему этому старикам видно было, как нелегко было Знобину удерживать в себе какую-то чрезвычайную новость. Они понимали это, но и не торопили гостя, догадывались, что так, видать, нужно, всему, как известно, свой срок. Лишь Апрель не удержался, спросил:

— Как там? Держатся наши?

— Держатся. Потом скажу. Потерпите малость, Артем Платонович. Правильно я вас назвал?

— Вроде бы правильно. Меня на селе Апрелем величают. К прозвищу-то я больше привык.

— Бывает, — согласился Знобин и, видя, что и Апрель, и Тишка, и Архип Колымага, и все погребли к столу, где уж попыхивал и пофыркивал парком самовар, остановил их: — Это вы куда направились, мужички? Э, нет, нет! Сперва чаевничать будут женщины — они заработали. А у нас, сами, поди, знаете, каждому по труду. Мы ж с вами во вторую очередь. Так-то, дорогие товарищи!

— А почему ж на поминках мужиков первыми за стол сажают? — сказал Тишка, нехотя отваливая от стола и направляясь на прежнее свое место.

— То на поминках, а у нас посиделки. А ну, товарищи женщины, за стол, за стол! Командуйте, хозяйка!

— Да садитесь уж вместе с нами, — пожалела мужиков Феня.

— Нет, нет, — решительно запротестовал теперь уж дядя Коля, будто ему принадлежала эта идея, — мы погодим, ничего с нами не случится.

В конце концов угостились чайком все, даже вернувшиеся со двора Павлик и Мишка, правда, эти пили чай без сахара, свою долю припрятали в карман, сохранили для младших братишек и сестренок. Какое-то время в избе слышался лишь шум прялок да неторопливый разговор покуривающих у голландки мужиков. Потом Федор Федорович посмотрел на часы, воскликнул: «Ого!» — и сделал вид, что заторопился.

— Кто-то, помнится мне, обещался песнями попотчевать? Может, я спутал что, а? Как ты думаешь, Феня?

Феня улыбнулась:

— Так уж и быть. Споем, коль обещались.

Как водится, долго не могли начать, не находилось запевалы, каждая сперва отнекивалась, ссылаясь на отсутствие слуха, на разные другие причины. Видя, что дело с песней затягивается и затяжка эта готова уж подойти к той психологической черте, за которой никакая уж песнь невозможна, Маша Соловьева шумно вздохнула, выпрямила и без того стройный стан, заговорила взволнованно:

— Ну, чего молчим-то? Аль не пели никогда? Фень, чего ж ты?.. Ну да ладно, начну я. Какую ж? Может, вот эту?.. — и она запела, но перехваченный волнением голос поначалу не послушался, оборвался. Маша прокашлялась, повела медленным и приглашающим взглядом по своим товаркам, запела тихо и теперь стройно и ровно:

Ивушка, ивушка, зеленая моя,
Что же ты, ивушка, незелена стоишь?

Но Феня почему-то забеспокоилась вдруг, замахала на подругу руками, громко потребовала:

— Маша, не надо эту! Другую давай!

Маша остановила песню, посмотрела на подругу с удивлением. Покорно спросила:

— А какую же? Ну, начинай сама. А мы подпоем.

Теперь отказываться было невозможно. Феня тоже прокашлялась, тоже поглядела на притихших женщин потеплевшим, размягченным каким-то взглядом, побледнела сперва, потом покраснела и затянула свою любимую:

Ой туманы мои, растуманы,
Ой, родные леса и луга-а-а…

Остальные, будто и ждали только этого, единым, могучим, поднявшимся далеко вверх дыханием подхватили:

Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага-а-а…

А Феня, светясь вся, пела усиливающимся с минуты на минуту голосом и, чувствуя, что рвется он из самого ее сердца, не дожидаясь окончания одного куплета, который вели другие голоса, начинала следующий:

На прощанье сказали герои:
«Ожидайте хороших вестей».

Теперь уж и старики и мужики не могли молчать. Тишка, например, и сам не заметил, как выскочил из его груди тонкий, по-бабьи высокий голосок и ловко ввинтился в общий хор, обвиваясь вокруг рокочущего баса Архипа Колымаги, который, перед тем как запеть, страшно выпучил круглые свои глаза. Рядом, сперва робко, потом все смелей, смелей, ладился негромкий, с обязательной пастушьей хрипотцой баритон Тихана Зотыча. Пристроился было к нему со своим надтреснутым тенорком и Знобин, но, увидев, что только портит хорошую песню, смущенно примолк. Старый Апрель, верный своей привычке не петь при людях, помалкивал и тут, посвечивал лишь повеселевшими глазами да щелкал языком от великого удовольствия. Хор, однако, уже составился и жил по своим законам — гремел могуче и грозно: