Из Африки

В тихие предрассветные часы мне часто, очень часто снился звон ее колокольчика, и мое сердце наполнялось во сне чистой радостью. Я просыпалась в ожидании какого-то невероятного, чудесного события, которое произойдет вот-вот, с минуты на минуту.

Потом, лежа и размышляя о Лулу, я задавалась вопросом, снился ли когда-нибудь этот утерянный колокольчик ей самой. Не проносились ли в ее памяти, подобно теням на воде, картины — люди, собаки?..

Я знаю песню об Африке (думала я), в которой поется о жирафихе и об африканском месяце, отражающемся от ее шкуры, о работе в поле, о потных лицах сборщиках кофе; но знает ли и Африка песню обо мне? Остался ли в воздухе равнины оттенок, которому я отдавала предпочтение в одежде, изобрели ли ребятишки игру, в которой звучит мое имя, падает ли свет луны на гальку дорожки перед домом, напоминая обо мне, ищут ли меня орлы нагорья Нгонг?

После отъезда я так ничего и не узнала о судьбе Лулу, чего не скажешь о Каманте и об остальных моих слугах-африканцах.

Последнее письмо от Каманте я получила чуть больше месяца назад. Однако эти весточки из Африки достигают меня какими-то странными, нереальными путями и похожи больше на тени или миражи, чем на новости о реальной жизни.

Дело в том, что Каманте не знает грамоты, да и английского — тоже. Когда его или кого-то еще из моих слуг посещает мысль осчастливить меня известием о себе, они отправляются к писарям-профессионалам из индусов или африканцев, сидящим с дощечкой, бумагой, ручкой и чернильницей перед почтой, и объясняют им, что должно быть сказано в письме. Писари тоже не больно знакомы с английским языком и с грамотой, однако их спасает самоуверенность. Демонстрируя свои способности, они насыщают письма красивостями, из-за которых разобрать смысл бывает очень затруднительно. К тому же у них есть дурная привычка выписывать буквы чернилами трех-четырех разных сортов, так что, независимо от мотивов, заставляющих их так поступать, возникает впечатление, что они вечно страдают от нехватки чернил и выдаивают из своих чернильниц последние драгоценные капли.

В результате рождается послание сродни речам дельфийского оракула. На мой суд представляются философские глубины; я чувствую, что мой корреспондент просто не мог не облегчить душу и не вступить со мной в эпистолярную связь, поэтому не поленился преодолеть расстояние от резервации кикуйю до почты. Однако конкретный смысл письма тонет во мраке. Грязный клочок дешевой бумаги, долетевший до меня, преодолев тысячи миль, буквально вопиет, но при этом остается непроницаемым.

Каманте, впрочем, в этом, как и во многом другом, стоит особняком. Как корреспондент он обладает собственной неподражаемой манерой. Он кладет в один конверт три-четыре письма, обозначая их: «первое», «второе» и так далее. Во всех этих письмах говорится одно и то же. Возможно, этими повторами он стремится произвести на меня более глубокое впечатление: точно так же при разговоре он прибегал к повторениям, когда хотел добиться от меня понимания и усвоения. Возможно также, что он просто не находит сил прерваться, вступив на таком огромном расстоянии в связь с другом.

Каманте пишет, что уже давно сидит без работы. Это не стало для меня сюрпризом, потому что он — специалист уникальный и неподражаемый. Я воспитала кулинара, достойного королевского двора, и оставила его в новой колонии. Счастливчику оставалось только сказать: «Сезам, откройся». Но он позабыл волшебное изречение, и скала навечно загородила вход, похоронив несметные сокровища. В задумчивости великого кулинара, полного мудрости, невежды не усматривают ничего примечательного. Перед ними предстает всего лишь низкорослый колченогий кикуйю, карлик с плоским и невыразительным личиком.

Что может сказать Каманте, притащившись в Найроби, представ перед высокомерным и алчным писарем-индусом и излагая ему суть послания, которому предстоит обогнуть половину земного шара? Строчки гуляют по бумаге, во фразах не наблюдается порядка. Однако Каманте отличает величие души, которое знакомые с ним люди способны расслышать и на столь изуродованной пластинке, как это его письмо, подобно эху арфы, на которой наигрывал юный пастух Давид.